По дороге сюда, мысленно проигрывая первую встречу с кружком, Леонид подбирал слова для начала занятий — какие-то необыкновенные, чтобы сразу же увлекли людей. И досадовал на себя за то, что подходящих слов найти не мог, и уже сомневался, за свое ли взялся дело, не получилось бы конфуза. А теперь вот, увидев молодые смущенные лица и глаза, выражающие неподдельный интерес, хотя он еще ничего не сказал, Красин почувствовал себя весьма уверенно и, открыто улыбнувшись, негромко произнес:
— Будем знакомиться, товарищи. Начнем с того, что каждый немного расскажет о себе… Вот вы, товарищ, — обратился к востроносому мужику с густой, спутанной шевелюрой, — начинайте вы…
— Да что же такое — мы, — почему-то неохотно промямлил востроносый. — Прядильщик с Калинкинской фабрики… Кличут Григорием Нечесаным… Меня тут знают…
Все засмеялись. Григорий Савельевич Штрипан настолько привык к своей кличке, что фамилию считал чем-то лишним, ненужным в простом обиходе. Мог бы, кажется, расстаться с излишне буйными кудрями, навести под шапкой порядок, но нет, не хотел и разговоры по этому поводу отвергал. Ходил на фабрику и дома был такой же — с нерасчесанной шапкой густых жестких волос. Умный мужик, считал Афанасьев. На язык востер. Начнет толковать о Степане Халтурине — заслушаешься. Хозяев, начальство всякое ругал отчаянно, излишне даже; не оглядываясь, не вникая, кто перед ним, нет ли чужих ушей. Стишки пишет, шутка ли! Про тяжелую долю, про пакостную жизнь рабочего человека… Да, умен, Григорий Нечесаный, не отнимешь. А вот — с червоточинкой. Зашибает изрядно. Пьет проклятущую с кем попало, лишь бы наливали. Так недолго и с круга сойти. Вовлекая Штрипана в подпольную работу, Федор Афнаасьевич надеялся выпрямить человека, помочь ему…
После Штрипана говорила Анюта Болдырева. Краснея, заикаясь от волнения, бормотала:
— Была у Паля ткачихой… за Невской заставой… Теперь на Новой бумагопрядильне…
Куда подевалась вся ее бойкость? А ведь по натуре бойка, знал Афанасьев, отменно бойка! Когда впервые заволынили палевские ткачи, годов пять назад, немец-директор вышел к народу и стал успокаивать. Еще немножко и уговорил бы разойтись. Но она, совсем тогда девчонка, выскочила вдруг из толпы и, высунув язык, громко потребовала: «Надбавь пятачок! Пятачок надбавь!» Немец от столь явной дерзости остолбенел, смутился и, беспомощно озираясь, ушел со двора.
В тот день и приметил Анюту приятель Афанасьева Николай Кучкин. Приметил и приветил: приглашал домой попить чайку, разговаривал о религии, напирая на то обстоятельство, что существуют разные секты, которые церковь начисто отрицают, веруя на свой лад. Это у него всегда хорошо получалось — потолкует о сектах, а потом и царскую власть зацепит. Кто соглашается в душе, что вера может быть неодинаковой, тому впоследствии легче понять главное: жить можно и без царя.
Анюта оказалась податливой, крамольных речей не пугалась, впитывала каждое слово, как песок дождевые капли. Никола Кучкин рассказал Афанасьеву: толковая девица, может послужить делу, ежели пошире открыть ей глаза на божий мир. Федор Афанасьевич посетовал, что далековато обитает от Обводного канала, не всякий раз ее достигнешь. «Это поправимо, — успокоил Кучкин, — Дорофей Никитич пособит». И вскоре Анюта Болдырева была уже на Новой бумагопрядильне под началом браковщика Дорофея.
У этого мудрого мужика была собственная метода завлекать молодежь. О религии не заикался даже, считал — верить в бога или не верить, каждому человеку на особицу виднее. А вот подружиться с кем-либо на твердой земной почве, приохотить к задушевному общению, обсуждая повседневные дела, помогая друг другу в жизни, чем только возможно, — тут Дорофей показывал себя в наилучшем свете. Приходил к Анюте по воскресеньям, приглашал в музеи, давал денег взаймы, если видел — требуются. Но главное — всегда принимал ситец хорошим сортом, приучал к мысли: без дружеской поддержки бедные люди дня не проживут; объяснял: это и есть солидарность.
К Афанасьеву привел Анюту, когда окончательно уверовал: девица твердо встала на верную дорожку, не свернет…