Мост в бесконечность. Повесть о Фёдоре Афанасьеве

— Ну, хорошо. На постой определим к Станко, — взглянул на Уткина. — Головой отвечаешь… Пойдемте, товарищи, пора начинать.

Открывая собрание, Афанасьев сказал:

— За нами десятки тысяч рабочих. Надобно подымать народ на решительную борьбу. Давайте послушаем делегатов, узнаем, чего хотят добиться от хозяев… Первым пускай выскажется Дунаев, потому как на фабрике Бакулина люди готовы к стачке поболее других…

Худощавый, рябоватый, живой Евлампий тоже говорил мало, но веско:

— Наши ткачи уже предъявили Бакулину свои требования. Вы их знаете — восьмичасовой рабочий день и прочее… Хозяин, мать моя, святая богородица, — вставил любимое присловье, — и не думает их выполнять! Коли через пять дней не раскачается, с фабрики выходим. Просим нас поддержать…

Решение о всеобщей стачке было принято дружно. Договорились: начинать двенадцатого мая по гудку бакулинской котельной, а в оставшиеся дни усилить подготовку. Утвердили общие требования, двадцать шесть пунктов. Андрей Бубнов зачитал призыв «Ко всем рабочим и работницам г. Иваново-Вознесенска»:

— «Не хватает сил больше терпеть! Оглянитесь на нашу жизнь: до чего довели нас наши хозяева! Нигде не видно просвета в нашей собачьей жизни! Довольно! Час пробил! Не на кого нам надеяться, кроме как на самих себя. Пора приняться добывать себе лучшую жизнь! Бросайте работу, присоединяйтесь к нашим забастовавшим товарищам. Выставляйте 26 требований, изданных нашей группой. Присоединяйте к ним, кроме того, свои местные частные требования! Собирайтесь для обсуждения ваших нужд в городе и за городом!»

Под конец Федор Афанасьевич представил посланца Москвы, добавив, что партийные организаторы на время стачки приедут также из других городов, и предложил Трифонычу сказать слово.

— Мне пока еще трудно, только приехал… Если по совести, не ожидал увидеть такое… Видно, что подготовились вы хорошо. Особенно отрадно, что требования ваши не только экономические, но и политические. Требуя созыва Учредительного собрания, показываете свою политическую зрелость… — Михаил Фрунзе — именно он приехал под кличкой Трифоныч — понравился всем. Не заносился, не выставлял себя этаким всезнайкой, но и не робел. Был спокоен и деловит. — Но главное, товарищи, внереди… Успех вашей стачки во многом будет зависим от правильного руководительства, от вас… Со своей стороны обещаю: останусь с вами до победного…

Из леса Афанасьев, Фрунзе и Балашов выходили под охраной дружинников. Впереди, не снимая ладони с ребристой рукояти револьвера, торопился Ваня Уткин, замыкал шествие Васька Морозов, коренастый хлопец с короткой бычьей шеей. По дороге Фрунзе немного рассказал о себе: родился в Пишпеке, пыльном туркестанском городишке у подножья снеговых гор; учился в Политехническом; в пору студенческих демонстраций был ранен, арестован, выслан из северной столицы; нелегально жил в Москве…

— Что ж, хорошая выучка, — одобрил Федор Афанасьевич, — теперь поваришься в рабочем котле. Понравились наши фабричные?

— Да, конечно, — поснешно заверил Фрунзе. — Вы знаете, как-то удивительно — интеллигентов никого. В этом что-то необыкновенное…

— Сами обходимся, — гордо высказался Балашов. — Город у нас такой — пролетарский.

Простились на опушке; Уткин повел гостя устраиваться с ночлегом, Афанасьев с Балашовым остались в кустах, чтоб очистилась дорога.

— Газетку Дунаеву не забыл? — встрененулся Отец.

— Две отдал, — успокоил Балашов. — «Вечернюю почту» и «Северный край»…

Евлампий Дунаев со своей ячейкой не подкачали, в назначенный час фабрика Бакулина остановилась. Взревел и тут же захлебнулся гудок; потом, вырываясь клубами пара в майскую синеву, загудел снова — сигнал всеобщей стачки. Фабричный двор заполнили ситцепечатники, прядильщики, ткачи. Глухо топали сотни ног, подымая ржавую пыль. Раздавались выкрики:

— На волю-у!

— Довольно с нас, поработали!

У ворот случился затор. Задние напирали, а перед выходом возник Кожеловский: знать, кто-то предупредил. С красным от гнева лицом, топорща усы, полицмейстер, прибывший с небольшим отрядом казаков, был полон решимости не допустить беспорядка. Он что-то такое кричал, размахивая руками, но в мощном гуле толпы его голоса не было слышно.

— Пропуска-ай! — шумят задние.

Кожеловский выхватил у казака нагайку, вскочил на ноги, накренив пролетку. На мгновение установилась тишина.

— Я покажу вам площадь! — полицмейстер секанул воздух. — Плетей захотелось, так получите!

— У мамы было три сына, двое умных, а третий Иван! — звонко крикнул Дунаев, пробираясь в толне. — Газеты надо читать! Не имеешь права запугивать! — Евлампий поднял над головой «Вечернюю почту». — Царские министры разрешили нам экономические стачки, об этом пропечатано! Разве ты, дядя Иван, выше царя, чтоб отменять его указы?

Кожеловский грузно опустился на кожаную подушку сиденья, почувствовав сильное сердцебиение и звон в ушах. Вот оно, начинается… Вот к чему приводит правительственный либерализм. Нагайка против печатного слова не оружие. Помахал, негодяй, газеткой, и нечем крыть — отступай.

— Кругом… a-арш! — сдовленно скомандовал астраханцам.