Мост в бесконечность. Повесть о Фёдоре Афанасьеве

Афанасьев помнит бунт на Кренгольме: мужиков гнули в бараний рог, а они, фабричная мелкота, безнаказанно шныряли всюду. Настанет час — найдется полезное применение и пресненским сорванцам. Потому что вынашивал Федор думу раздуть забастовку. После Петербургской круговерти, когда чуть было не попался в лапы охранки, теперешнее бытие казалось Афанасьеву слишком уж безмятежным, тихим и гладким. От пресноты поташнивало; хотелось, не ожидаючи у моря погоды, не надеясь на стихию, взбулгачить народ, организовать стачку. Намекнул об этом Кашинскому, тот перепугался, принялся отговаривать: фабричные волнения пользы не приносят… Врете, Петр Моисеевич! Стачки закаляют людей, учат бесстрашию. Непременно надобно сообразить забастовку на «Трехгорке»! Вопрос только — каким способом? Уговорами прохоровских не подымешь, силенок пока что для агитации маловато. Значит, думал Федор, следует измыслить причину для затравки. Да такую, чтоб каждого за живое взяло.

Кашинский на встречу опаздывал, начинало смеркаться. Закрапал дождик. По центральной аллее, шаркая подошвами, прошел горбатый фонарщик, оставляя за собой редкие и тусклые огни. Федор озяб; кружась около назначенного места, копил зло на Кашинского. Даже в мелочах не считают за равного, ничего, мол, дождется, без денег не уйдет. У нас, мол, серьезные дела, можем подзадержаться… Нет уж, Петр Моисеевич, довольно! Поищите-ка другого…

Много кое-чего неприятного собирался высказать Кашинскому, а он привел Бруснева.

Обнялись, затем, отстранившись на длину вытянутых рук, оглядели друг друга в свете уходящего дня. Михаил Иваиович сильно изменился. Отпустил бородку, вместо привычной студенческой шинели — богатое осеннее пальто, шляпа, перчатки. Важный барин…

— Ну-ка, ну-ка, — говорил Бруснев улыбаясь, — покажись! Э-э, да ты никак потолстел! В пользу пошла московская жизнь…

А Федор только и повторял:

— Долгонько, долгонько… Заждался, совсем заждался…

— Что ж, брат, в должность войти — не простое дело. — озабоченным тоном произнес Бруснев, когда схлынула волна бессвязных восклицаний, вызванная радостью встречи. — Целый месяц понадобился, пока освоил…

— Ты уже месяц в Москве? — горестно удивился Федор.

— Чуть больше. — Бруснев не заметил горьких ноток в голосе Федора. — Я ведь и в Нижний съездил к Леониду, попроведовал. Затем опять в Петербург… Михаила Ольминского помнишь? Ввел его в центральный кружок. Ну, а потом уж окончательно сюда. Хлопот, знаешь, много… Квартиру казенную дали, отделывать пришлось. На службе захлестнуло…

— А я все ждал и ждал, — тихо, словно бы сам себе, сказал Афанасьев. Нет, кажется, не только внешне изменился Михаил Иванович. Не могло такого раньше случиться, чтоб месяц не подал о себе весточку, хотя был где-то рядышком. Нет, не могло…

Федор насупился, о своих делах говорил неохотно, а когда Бруснев поинтересовался, есть ли под его началом люди, вовсе не стал отвечать: потом, дескать… Кашинский почуял, что третий лишний, деловито покопошившись, достал бумажник:

— Ну-с, Федор Афанасьевич, мне пора… Получите причитающееся.

— Благодарствуем, Петр Моисеевич, — Федор отвел его руку. — Я больше не нуждаюсь.

— Получили наследство? — не очень ловко пошутил Кашинский.

— Место получил у Прохорова, заработаю…

— Поздравляю. — Кашинский смутился. — В таком случае прощайте, — А Брусневу пожал руку и тепло сказал — Теперь знаете, где нас искать. До свидания…

Оставшись одни, помолчали. Федор, закуривая, невесело спросил:

— А у них, значит, успел побывать?

— Да, познакомили с Егуповым.

— Ну и как? Меня ведь за стол не сажают, объедками кормят…

— Что ж, Афанасьич, со своим уставом в чужой монастырь не ходят, — бодрясь, сказал Бруснев. — Мы у себя держали одни порядки, здесь другие… — И осекся: — Тебя, собственно, что беспокоит?

— Да хоть бы узнать, какая будет организация…

— Ну, вкратце… Называют себя «русско-кавказским кружком», у них есть студенты с Кавказа. Иногда говорят — центр. Все покамест в зародыше, дела никакого… На тебя, между прочим, обижаются — не связал с рабочими, не нашел подходящих…

— Тороплюсь, спотыкаюсь! — зло вставил Афанасьев. — Есть у меня люди, Михаил Иваныч, хорошие ребята… Думаю, этот самый центр нужен нам, как телеге пятое колесо. Давайте-ка пошлем их к лешему в болото да и будем сами!

— Нельзя, Афанасьич, нельзя. — Бруснев поцокал языком. — Во-первых, моя теперешняя жизнь не то, что во студенчестве, занят свыше всякой меры. Должного внимания уделить не смогу… Во-вторых, Егупов налаживает отношения с заграницей, у них появится источник, дающий литературу. Сам понимаешь, это главное… В общем, я согласился войти в организацию Егупова. Так-то, Афанасьич… Теперь их центр — это и твой покорный слуга. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

Федор отбросил окурок, Ездохнул:

— Любить не перестанем, вот жаловать… Не верю я, Михаа Иваныч, что польза выйдет. Чует сердце — пустое…