Мотя

Наутро он увидел, что постель Моти не смята. Он снял колпак и щелкнул себя по лбу: может быть, еще спит? Ощутив боль, он надел туфли, пошел к постели. Совсем не тронута, стоит, как бы приготовлена. Он поднял шторы. Всё, как вчера, разбросано на туалете. Вот тут была и нет ее теперь.

Яков Федорович улыбнулся и взял трубку: наверно, вернулась слишком поздно и легла в гостиной, не раздеваясь. Но это в последний раз. Но он сейчас ее увидит, как только войдет в гостиную.

И все-таки он медлил войти в гостиную, обманывая себя, что медлит только для того, чтоб зажечь трубку. Но идти надо. Он откашливается.

Моти нет в гостиной.

Он обманывает себя, что он так и знал, что это ничего не значит, но дом зловеще пуст без Моти и насмешлив.

Яков Федорович осторожно идет по комнате, обходя вещи, как врагов. Он сгорбился, он совсем похож на доброго старичка, который ищет шалунью внучку, играющую в прятки. Но нигде нет шалуньи внучки, и шалости никакой нет, а есть жестокость и нагота события. И едкая судорога вскакивает в Якове Федоровиче, как кошка, цепляясь за стенки горла. Все-таки надо быть спокойным и всё оглядеть. Вот: окно не закрыто, его открывали ночью. Сон даром не снится. Вот: дверь в магазин приоткрыта. Яков Федорович сердится и запахивает халат. Хозяйской ногой толкает он дверь и хозяйским взором окидывает магазин. Сумрак, и кой-какие струны на инструментах жалобно откликаются на его вход, как звери зверинца при входе сторожа.

Он открывает ставни и, как Моти не было в спальне, так и тут нет огромного, зеленого с золотым жерлом граммофона, и как там всё опустело, так и тут пустует всё, все вещи показывают на опустевшее место.

— Вот как! — хрипит Яков Федорович. — С граммофоном бежала? — Он хочет похохотать немного, ведь это очень смешно, что Мотя сбежала с граммофоном; но кошка в горле не дает хохотнуть и стискивает горло бархатными лапами, выпуская когти.

На прилавке, на оберточной бумаге, написано — «прощай», — и синий карандаш, которым Яков Федорович вырисовывает цены для выставки, лежит тут же.

Яков Федорович курит, сильно курит, и табак кажется ему слишком слабым. Конечно, он должен идти сейчас умываться, но можно и без этого. Конечно, стоит ему только заявить, и беглецов сегодня же нагонят, но можно и без этого. Из кухни скоро принесут кофе, вот этого совсем не надо. Яков Федорович торопливо идет затворить на крючок дверь из комнат во двор. Потом возвращается в магазин и ходит, оглядывая инструменты, как всегда по утрам. Он гладит цитру, и она поет полным, богатым вздохом. Он трогает несколько скрипок, и одинокие струнки радостно вздрагивают. Он не хочет замечать граммофонов, осиротевших, маленьких таких прежде и теперь вдруг выросших. Ему хотелось бы сыграть сейчас сразу на всех инструментах, всколыхнуть весь мир звуков и принять в себя все его волны, и он жадно окидывает глазами свой магазин. Потом, выколотив трубку о прилавок, где обычно ее выколачивает, идет в гостиную к роялю.

Он начинает с самых правых клавиш немецкую веселенькую песенку. Он плохой пианист, но его коротковатые пальцы теперь работают быстро. Белокурые, тонконогие дискантики отплясывают лихо: им ни до чего нет дела, они сейчас вышли из пивной поплясать и, кончив плясать, опять пойдут пить. Но поднимается левая рука и тяжело, не разбирая, рухает в темные громы. Дискантики вздрагивают и еще лютее пляшут. Но громы бросаются к колокольням и раскачивают старые медноголосые колокола. Колокола степенно рыдают, как будто внизу маленькие люди в маленьком гробу качают покойничка и плачут крохотными, совсем неразглядимыми слезинками. Дискантики пляшут назло колоколам всё лютее. Но громы взвихряются над ними, и вот падает один из них, другой упал, валятся, валятся, и вот только последний еще пляшет, отчаянно махая ручонкой. Падает и он. Темные громы мечутся в пустом просторе.

Яков Федорович хлопает крышкой. Со лба падает у него пот. Он всё сыграл. Разве выкурить еще одну трубку? Дым успокаивает его, баюкает в тишине.

Яков Федорович ходит среди мебели, выбирая стул полегче и покрепче. Избранника выносит на середину комнаты, становится на него и, осторожно сняв с крюка маленькую люстру, кладет ее под рояль. Это последние звуки дрожание стеклянок на полу. Теперь надо закрыть окна занавесками поплотнее. Шнур лежит в столе, недавно купленный на смену к одной картине, туго ссученный из зеленого шелку. Еще зачем-то неторопливо идет Яков Федорович в спальню к умывальнику. Здесь он не забывает закрыть свою постель одеялом и, увидев часы, заводит их, внимательно прислушиваясь к ходу. Потом спокойно идет Яков Федорович в гостиную и, сделав необходимые приготовления, влезает на стул. «Неприятно, если у стула спинка сломается, когда я его оттолкну», — думает он. Он сбрасывает с себя халат и расстегивает ворот рубахи. «Кажется, всё?»

От сильного толчка стул падает навзничь и, покачавшись на выгнутых ножках, затихает, раньше затихает, чем прекращаются тяжкие, неровные движения наверху.

Конон Иванович и Янкелевич сидят в пивной.