Мотив

Сашку аж перекосило, будто он глотнул кипятку или еще чего. Хриплым, внезапно севшим голосом он довел до сведения Галки, что она может добиться того, что и он перестанет разговаривать с нею. Эти ее простецкие замашки начинают надоедать. Всему есть предел.

Прозвенел звонок. Первая перемена кончилась. Вернулся из коридора Юрка и уселся рядом со мною. Уроки потекли обычным своим порядком. Мы помаленьку успокоились, но на последнем уроке — химии, в тот самый момент, когда я готовился первым вырваться из класса, чтобы успеть сбегать на Больничный остров и, может быть, увидеть девушку в черном пальто с капюшоном, Анатолий Петрович Милуков потер руки, задорно глянул на Ваську и предупредил, что нам приказано домой не уходить, а сидеть и делать что положено.

И мы сидели и ждали, как олухи царя небесного. Вот уж и школа опустела, и учителя начали расходиться по домам, и загромыхали ведрами зычноголосые уборщицы в гулких коридорах, а мы все сидели и ждали. Все, что можно было, мы обговорили утром.

— Нет, знать бы, кто подкинул тетрадку! — вскипела Галка, выражая, наверно, общее настроение. — Сидит же меж нами гад!

— Да что ты пристала: знать бы, знать бы! — взъелся Витька Аншуков и выдвинул вперед лицо. — На, выцарапывай!

Впечатление получилось обалденное. Вот уж чего не ожидал никто. Галка даже растерялась.

— Витенька, а зачем? — растерянно пробормотала она.

— А я знал? — спросил Витька. — Я что — специально? Я похохмить думал. Посмеемся, думал. А тут черт те что! Ей-богу, Васька!..

Все виноватилось в нем: и выпуклые коричневые глаза, и вздернутый нос, и вихор над покатым лбом…

— Ну, что ты, Витюша, — проворковала Галка. — Ты же для всех старался. Не так разве?

Так, наверно, и было. И стало понятным, что сидеть здесь и ждать неизвестно чего больше нам ни к чему. Застучали откидываемые крышки парт, зашаркали извлекаемые портфели.

— Этому длинному они прощают все, — уловил я краем уха, выбегая из класса. — А какой бы подняли хай, если бы тетрадь подбросил я. Или ты.

Голос принадлежал Сашке. А обращался он к Светке.

Минут через пятнадцать я вошел в галантерейный магазинчик на Больничном острове и стал наблюдать за выходом из дома, в котором жила девушка в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом. Обшарпанный женский манекен, изящно оттопырив покрытые лаком пальчики, смотрел на меня удивленно и как бы даже негодующе. По мосткам вдоль дома терпеливо вышагивала взад-вперед старушка в длинном старинном пальто и в меховой шапке, поверх которой была повязана старинная же шаль. И в этот момент кто-то приветливо и легко тронул мое плечо.

10. НИНА ПЕТРОВНА

Неприязнь, возникшая во мне после того, как я узнал, что Данила Петрович был в немецком плену, не проходила, а сейчас, когда я находился в его доме, обострилась даже: мне казалось, что для бывшего пленного он слишком хорошо сумел устроить свою жизнь. Большая, жарко натопленная комната походила одновременно и на библиотеку — были тут и толстенные церковные фолианты с медными застежками — и на хранилище старинной утвари, начиная с икон в окладах и кончая старинными навигационными приборами поморов.

На день рождения приехала из Ленинграда сестра Данилы Петровича. Она хозяйничала сейчас в кухне — самом отдаленном закутке приемного пункта, и познакомился с нею пока что один Юрка: помогал ей готовить торжественный ужин по случаю такого знаменательного события.

Лично я составил о ней свое представление: тощая, молодящаяся, вздорная и остроносая и непременно в крохотной нелепой шляпке, пришпиленной к собранным в жиденький узел реденьким волосам. Таких городских дамочек часто показывали в кино, особенно в музыкальных комедиях, и я почти что уверен был, что увижу одну из них. Я опасался, что она и сегодня потребует возвращения Данилы Петровича в Ленинград, как это делала в своих письмах, и попробует привлечь нас на свою сторону. А хуже нет вмешиваться не в свое дело.

Украдкой я внимательно присматривался к Даниле Петровичу. На нем был толстый серый свитер, которого до этого дня мы не видели, — стало быть, подарок сестры. Данила Петрович выглядел вялым, был невнимателен и неразговорчив.

Герка с Лариской шептались о чем-то в уютном уголке между стеной и книжным шкафом, перелистывая один из томов Брема «Жизнь животных».

Васька раскладывал пасьянс, который он называл королевским потому, видите ли, что якобы какому-то английскому королю, посаженному в темницу его более удачливым соперником, было объявлено, что если пасьянс сойдется, то узник будет тут же помилован и выпущен на свободу. Бедняга прораскладывал пасьянс всю жизнь и рехнулся на этом.

Понизив голос, чтобы Герка и Лариска не услышали меня, я спросил у Васьки, не бывает ли он на вечерах во второй школе. Не отрываясь от пасьянса, Васька ответил, что бывает. Не так давно ему довелось выбираться из нее через черный вход потому, что на парадной лестнице нетерпеливо переминались с ноги на ногу два крепких паренька, сказать до свидания которым не входило в его намерения.

— Значит, нельзя? — спросил я.