Мотив

Стиляга снял с себя серый пиджак и, расстелив его подкладкой вниз, предложил сыграть на щелбаны. Мы принялись подкидывать монетку, и тот, у кого она ложилась решкой вниз, незамедлительно получал по паре крепких щелбанов. Но и это развлечение, так неплохо отвлекавшее меня от невеселых дум, было прервано стремительным появлением толстого сержанта.

— Э, орлы-алкоголики, да, я гляжу, с вами никак не договориться? — разочарованно протянул он. — Вы мне это бросьте! Тут КПЗ, а не зал для развлечений.

— Слушай, сержант, — удивился щетинистый мужик. — Ты что — сквозь стену видишь?

— Точно, — румяные щеки сержанта раздвинулись в улыбке.

— Чего же ты не скажешь, кто из нас газету сорвал?

— Сознательности от вас дожидаюсь.

— Да какая же у нас сознательность, коль мы мешаем вам жить?

— Совсем пропащих людей нет, — наставительно заметил сержант. — Газеты-то читать надо. Иногда в них и дельное пишут.

— Советчики-воспитатели, — криво усмехнулся мужик. — Законы-то, видать, не для вас пишутся. Держите нас без санкции прокурора, да еще и карты отбираете. Мы выйдем, напишем прокурору, а копию в газету «Правда». Там ждут не дождутся таких сигналов.

Сержант обеспокоенно помрачнел.

— А ты, дядя, небось и не в таких заведениях сиживал?

— Может, и сиживал.

— Все законы знаешь?

— Знаю.

Сержант задом открыл дверь и выпятился в коридор. В камере наступило затишье. Каждый молча занимался чем умел: щетинистый мужик, насыпав на ноготь большого пальца левой руки пеплу от папиросы, слизывал его, морщась, должно быть, от какой-то болезни желудка, румяный крепыш опять кемарил, стиляга разбирал надписи на стенах, а узкоплечий, приоткрыв дверь, старался высмотреть, что происходит в коридоре. Тревога, что не успею проводить Дину, все больше охватывала меня. Время летело.

Из глубины коридора раздались чьи-то упругие шаги, и энергичный голос спросил, не признались ли мы еще. Сержант ответил, что и не думаем и что прокурору жаловаться собираемся. И в газету «Правда».

— Грамотные, — ответил голос. — Выгони их вон.

Узкоплечий, быстро прикрыв дверь, шмыгнул к нарам. Появился сержант.

— Ну, орлы-алкоголики, выметайтесь! — весело гаркнул он.

Из-за его плеча выглянуло лицо дежурного офицера, распорядившегося отпустить нас. Офицер спросил, кто будет Пазухин, и, когда я отозвался, внимательно всмотрелся в меня, словно запоминая.

На улице ко мне подошел щетинистый мужик. Он молча прошел шагов двадцать, выжидая, когда удалятся остальные и, понизив голос, посоветовал мне ни с кем не болтать об этом деле.

— О каком? — я прикинулся опять дурачком.

— О том самом, — уточнил он. — Ты еще на нары не сел, а я уж знал, кто газетишку сорвал. Ты на Заводской стороне живешь?

— На Заводской, — подтвердил я и тут же пожалел об этом.

— Может, свидимся, — пообещал он и свернул к магазину, на крыльце которого озабоченно гомонились мужики. Во всем облике этого человека, в его коренастой широкой фигуре ощущалась сила — завораживающая, непреклонная и, должно быть, темная. У меня не было никакого желания встретиться с ним еще раз.

В половине седьмого я уже был на вокзале. К этому времени погода сломалась, повалил густой пушистый снег. Он щекотал кончик моего носа и щеки. На моих плечах наросли снежные эполеты.

По веткам взад-вперед катались тяжелые маневровые паровозы, переговариваясь друг с другом отрывистыми басовитыми гудками. Прожекторы с трудом раздвигали шевелящуюся снежную завесу. Шпал не было видно, только рельсы остро сверкали в свете прожекторов и вокзальных фонарей. На платформе появилась Дина. В руках она держала лыжи, а на плече висела вместительная спортивная сумка, чем-то туго набитая. Никто не провожал Дину. Она нисколько не удивилась, увидев меня, уверена, наверно, была, что я не подведу — приду вовремя.

Приняв от нее сумку и лыжи, я поймал ее внимательный, слегка вопросительный взгляд. Неужели она видела фотографии? Мы пошли вдоль платформы туда, где, по нашим расчетам, должен был остановиться десятый вагон, и Дина все посматривала на меня из-под правого плеча. Это все сильнее смущало меня.

По вокзальному радио объявили о прибытии скорого поезда «Москва — Мурманск». Вдали что-то гудело и грохотало, но видно было только размытое, быстро увеличивающееся пятно.

— Ты чем-то расстроен? — неожиданно спросила Дина, и я совсем близко от себя увидел ее доверчивые, широко распахнутые глаза.

Как она меня чувствует. Да не стану я перед ней таиться, выложу ей все, пусть знает правду, не унижусь сам и ее не унижу, начав наши отношения с недоговорок.

— Вот сволочи! — выругалась Дина, выслушав меня. — Это все Сашка. Всыпал бы ты ему, как всыпал Дубинкину… Слушай, Коля. Ты забудь про эти фотографии. Я даю честное слово, что даже под пыткой не посмотрю на них. Понял?

Еще бы не понять. Будто живой воды плеснули в мою душу.

— Я стану за тебя болеть, — сказал я Дине. — Смотри, не подведи.

— А скучать будешь?

— Буду, конечно.

— А без «конечно»?

— Бесконечно скучать буду.