Мотив

Они выбрались из леса. Метель вновь возвысила свой лютый, разгульный вой. Вдали мигнули красные огоньки ретрансляционной телевизионной мачты.

— Ну и хороните свою жизнь, — сказал Соболев. — Не делайте того, не говорите этого. Только потом ничему и не удивляйтесь. А я поживу. И дубленка будет, и квартира, и «Жигули» сто шестьдесят километров…

— Еще не все?

— Может, и не все, — загадочно согласился он.

Остаток пути одолели молча, чуть не до земли кланяясь вконец распоясавшейся вьюге. На перроне Соболев перестал прихрамывать. Нога болела, будто он и в самом деле подвернул ее. Тоня пристально взглянула на него. Он подмигнул: сейчас все узнаешь…

Поезд пришел вовремя.

— Поживее, граждане, — торопила пассажиров дородная проводница. — Стоянка сокращена. Поживее, солдатик, поживее…

Соболев принял от Тони мешок, встал в тамбуре, с улыбкой посмотрел на нее. Поиграл завязкой. Вагон качнулся и медленно поехал вдоль перрона.

— Держи! — крикнул Соболев и вывалил из мешка к ногам Тони увесистый кирпич. — Оставляю на память о неразделенной любви!

Тоня опустила руки, и метель стала нещадно сечь ее ничем не защищенное лицо.

— Да что же это такое? — сокрушалась проводница. — Да за что же так с человеком?..

Но Соболев не слышал ее. Для него уже не существовало ни Андом-озера, ни Лодейного Поля. Он шагал по вагону и присматривался к пассажирам.

— Валентин, — представился он несколько минут спустя молодой женщине, своей соседке по купе. — Уволен в бессрочный запас согласно закону о воинской обязанности.

Женщина заинтересованно хмыкнула.

1976 г.

СКВЕР

Ну так — еще один отказ. «К сожалению, вынуждены сообщить, что Ваш рассказ не заинтересовал редакцию нашего журнала…» Раньше хоть какой-то разбор давался, и читать эти разборы, несмотря ни на что, приятно было — находят все же что-то в том, что возвращают, и, значит, не напрасно трудился — теперь же стандартные вежливые и холодные отписки: «К сожалению…» и так далее.

Кусов бросил ответ из редакции журнала «Смена» на неприбранный после холостяцкого завтрака стол и, досадливо облизывая пересохшие от волнения губы, отошел к окну. Яркий, с бодрящим мартовским морозцем денек разгорался на улице. А утром прошел снегопад: робко, негусто, будто понимая, что наступает время весенних дождей. Сквозь тонкий слой свежего пушистого снега просвечивала матерая грязнота старого.

Комната, в которой перемогал Кусов свои радости и невзгоды, находилась в шестом этаже неизбалованного архитектурными излишествами — два балкона по фасаду, гранитная окантовка полукружия парадного входа да несколько ухмыляющихся сатанинских масок между узкими высокими окнами — дома с мощными, как крепостные, метровой толщины стенами.

Одним окном комната глядела на улицу Рентгена, другим — на улицу Льва Толстого, на здания Первого медицинского института имени Ф. Эрисманна. Из этого — другого — открывался также и вид на небольшой, треугольником, сквер, разбитый при слиянии улиц. Живая изгородь вдоль всех сторон треугольника, мусорные урны, просторные скамьи, профилем своим предвосхищающие изгиб тела сидящего человека, каштаны… То и дело подкатывали неуклюжие, как динозавры, троллейбусы двенадцатого маршрута, забирали немногочисленных здесь пассажиров и, натужно подвывая, скрывались за углом.

Под этим же окном стоял причудливый особнячок, построенный в начале нашего века, в нем размещалась стоматологическая поликлиника. Самому бы не заплакать, наблюдая сквозь окна, как корчатся в креслах дантистов истерзанные зубной болью несчастные люди. А с каким первобытным страхом таращатся они на жужжащие сверла бормашин. Не исключено, что эти крохотные сверлышки кажутся им отбойными молотками. Зубы Кусова никогда не болели, но стоило ему слишком увлечься наблюдениями, и в деснах начинало противно ныть. Способность воспринимать чужую боль, как свою собственную, — разве это ничего не значит? И разве  э т о  не чувствуется в его, Кусова, рассказах? Неужели не чувствуется?..

Сквер был безлюден. Слева, на улице Рентгена, скребли широкими лопатами дворничихи. Они зычно обсуждали, кто полезет сбрасывать снег с крыши, особенно нажимая на какую-то Настеху, но Настеха, похихикивая, отнекивалась, утверждая, что она «вот нисколечки не терпит высоты». Об этой своей слабости она сообщала как о величайшем достоинстве, как о неопровержимом доказательстве невозможности полезть на крышу.

На улице Льва Толстого, как раз напротив троллейбусной остановки, тормознули коричневые «Жигули» и, примяв подтаявший грязный сугробик, сооруженный дворником, попятились к обочине. Дверца приоткрылась, наружу высунулся шоколадного цвета сапог. Выглянул крупнолицый плечистый парень в модной дубленке явно не отечественного производства. В правой руке парня что-то тонко и остро сверкнуло. Будто бриллиант чистейшей воды стрельнул лучиком.