Моцарт. Посланец из иного мира

Он кивнул, забрал свои деньги и поплелся по лестнице к себе наверх. Работа сделана, и о ней можно забыть. Сердце глухо ухало у меня в груди. Больше всего на свете я желал тотчас засесть за чтение свертка бумаг, представлявших феерическую смесь из дневниковых записей, вырезок из немецких, австрийских, французских газет, статей и писем, — часть из которых после перевода на русский принес Анатолий Мышев.

Николаус Франц Клоссет.

Вена, 1824 год.

Не могу молчать! Я доктор Клоссет, театральный врач и давал клятву Гиппократа — хранить врачебную тайну. Да, я клялся в этом. Но все же больше не могу молчать. Ложь опасна, она ест душу неприметно, но постоянно. Но недаром говорят, что правда неистребима, и все тайное в конце концов, становится явным.

Мне осталось жить всего ничего. И я решил все то, что у меня осталось, собрать и передать потомкам.

В ту страшную ночь я был рядом с Вольфгангом, когда вернулся из театра. Он умирал.

Перед смертью Моцарт пытался тихо напевать:

«Известный всем я птицелов», — он, правда, с трудом шевелил языком.

Присутствовавший тогда композитор Франц де Паула Розер (он два года назад приехал по совету маэстро из Линца в Вену и взял у него 32 урока) сыграл эту песню на фортепиано и пропел ее. На лице умирающего Моцарта появилась слабая улыбка, — он даже просиял.

Моцарт умирал с Папагено на устах. Потому что душой он был из немецкой народной стихии, корнями уходящей в Зальцбург и далее в германские земли — Аугсбург. Так солдат на поле сражения умирал, повторяя «мама», а душой переносился в отчий дом, где протекало его детство.

У Моцарта, и его детища — Папагено — свои пути развития.

Первая песня Папагено:

«Известный всем я птицелов, я вечно весел, гоп-са-са!» — примитивная веселая элементарная жизнь, Naturleben.

Во втором действии он поет:

«Найти подругу сердца я страстно бы желал».

Какая здесь глубокая тоска, Папагено весь проникнут болью и томлением. Перед попыткой неудавшегося суицида — уже вовсе гамлетова сцена, которая захватывает психологической правдой.

И, наконец, в дуэте:

«Па-па-па-па-па-па», — такое сокрушающее, потрясающее крещендо на слове Kinderlein (детишки), а затем восторженный апогей:

«Они будут усладой родителей», — во всей глубине и красоте идиллия старого, простого, немецкого дома.

Для Вольфганга этим «домом», этой почвой были и Зальцбург его юности, и его незабвенная кузинушка — Basle, и родственники переплетчики, и крестьянские разговоры матери, и его родословная: длинный ряд подмастерьев — каменщиков из родного города Аугсбурга. Их голоса звучали в умирающем Моцарте.

Ну а потом. потом начался грустный период, который я бы назвал: жизнь без Моцарта.

Я был немым свидетелем, как Зюсмайр и Констанция после смерти Вольфганга занимались его бумагами — тем, что осталось от великого маэстро. Они были вдвоем, никто им не мешал, а на меня они не обращали никакого внимания, считая, вероятно, «своим» или посвященным. Эти двое в своем поиске или изучении бумаг доходили до самозабвения, до экстаза и даже, как мне показалось, испытывали физическое наслаждение. Да-да, именно! В уничтожении писем, которые рвали, даже сжигали. Поначалу это вызывало только недоумение, а потом мне просто стало не по себе. Было в этом что-то нечистое, гадкое и даже грязное. Появился аббат Максимилиан Штадлер, бросил сердитую реплику, кивнув в мою сторону, и они умерили свой пыл. Вскоре я ушел, но осадок от этого остался надолго.

И ведь что удивительно, знаковые фигуры тех печальных жизненных коллизий — смерти великого Моцарта — ушли в мир иной одновременно. В 1803 году не стало сразу трех участников: секретаря Зюсмайра, Готфрида Ван Свитена, архиепископа Мигацци. Казалось бы, эти люди никак внешне не были связаны, но это только на первый взгляд.

Я не сомневался в том, что они унесли тайны Вольфганга Амадея с собой в могилы.

А тут у нас в Вене случилась сенсация: в прошлом году Антонио Сальери признался в убийстве Моцарта и даже пытался покончить с собой.

Да я и сам почувствовал, как смерть подошла вплотную к моему порогу и дышит в затылок. А потому не следует ли мне самому подумать о вечном?..

Нет, я не собирался и не хочу срывать маски, докапываться до истины — это не мое предназначение. Я поклялся сделать все возможное, чтобы изложить на бумаге то, что мне известно о великом маэстро. Я просто обязан это сделать. В настоящее время мы переживаем время Сатаны, время, когда всем заправляли продажные шкуры, творящие зло под маской благочестия и набожности. Меня к этим мыслям подвиг сам Вольфганг, и он, вернее — его душа не оставляли меня в покое до тех пор, пока я не исполню свой долг.

Да, совершенно забыл сообщить: со мной тут случилось престранное происшествие.

Моцарт явился мне в одну из ночей. Я сразу узнал его, он пришел ко мне в образе Папагено — эдакого народного шута горохового — Гансвурста.