Мова

И вот, спустя некоторое время, случилось чудо: в стране, где когда-то книг были миллионы, не осталось ни одного печатного издания. Все было уничтожено, причем не государством — тут его возможностей просто не хватило бы! — а обычными гражданами. Их страхами попасть за решетку в рамках «показательного дела». Их паранойей. Их предосторожностями. Если вы думаете, что случилось что-то невероятное, почитайте в сетевизоре про то, как быстро и дотла уничтожили коноплю в странах, где когда-то коноплю выращивали в промышленных объемах.

Книги на мове в больших количествах остались за границей, но в первые пять лет их выкупили за бесценок и употребили. А употребив — уничтожили, потому что при повторном чтении мова уже не вставляет, а хранить вещь, за которую можно получить смертный приговор, ни у кого желания нет. Потом цены начали расти. Сначала тысячу стоила печатная книжка. Потом — сто страниц такой книжки. Потом — одна страница. Этим заинтересовались триады — они всегда там, где вращаются большие деньги. На Северо-Западных территориях торговля мовой стала более выгодным бизнесом, чем торговля тяжелыми субстанциальными наркотиками.

На данный момент не разделенных на страницы и не проданных по листочку печатных книг или вообще не осталось, или остались считаные экземпляры. Даже в крупнейших библиотеках мира типа Библиотеки Конгресса США все, что хранилось на мове — украдено. Или насильственным образом, или втихую (в первые годы после запрета власти иностранных государств еще не понимали, что издания на мове нуждаются в усиленной охране). А триады наладили перепись мова-фрагментов из тех книг, которые удалось сохранить от уничтожения. Переписчики работают за границей — в Варшаве и Вильнюсе, их работа кормит целую армию барыг и контрабандистов. А с этой армии кормится огромный и влиятельный Госнаркоконтроль. Потому что, если бы всех джанки посадили, а всех дилеров казнили, зачем стране был бы нужен Госнаркоконтроль? Поэтому они и держат индустрию в полупридушенном состоянии, не уничтожая полностью.

Говорят, мова не единственный несубстанциальный наркотик, который существует на свете. Но это — единственный нематериальный наркотик, который воздействует на тутэйших.

Часть вторая

Джанки

Второй раз я попробовал мову только через год. Потому что, voyez-vous[11], наркотик, за который можно получить десять лет тюрьмы — не та вещь, которую будешь искать в отделе экзотических блюд гипермаркета «Корона». Это произошло на музыкальном фестивале на Боровой. Боровая — бывший полевой аэродром, который сейчас по кругу застроен семидесятиэтажными небоскребами социального жилья.

Стояло на удивление жаркое лето после очень холодной зимы, и весь город будто сошел с ума — тутэйшие люди, как чокнутые или хронические торчи, не спали круглыми сутками, ходили по улицам по ночам, танцевали, устраивали в парках кинопросмотры и массовые игры в XBOX5760, короче, пробовали урвать свою частичку тепла перед тем, как мимолетное русское лето сменится нашей лютой, как приговор наркоману, зимой. Казалось, что если жара продержится еще пару месяцев, то тут просто грянет культурная революция и массы либо свергнут правительство, либо узнают, кто такой Марсель Дюшан, и перестанут заправлять свитер в джинсы. Что в плане эстетическом — почти одно и то же.

Электронная музыка всегда шла в плотной связке с наркотиками. Но на Боровой в тот июнь было хорошо и без психотропов. Есть что-то крышесносительное, когда двадцать тысяч человек двигаются в одном ритме, будто пробуждая таким образом древних богов. Все магические ритуалы аборигенов строятся вокруг танца. Музыка, темнота, танец — сами по себе наркотики.

Но я все никак не мог раскрепоститься — вы знаете это ощущение, когда ты буквально в одном шаге от того, чтобы подхватить волну и начать колбаситься, не зацикливаясь на том, насколько красиво и технично это у тебя получается. Но что-то мешало, и я из-за легкой ночной прохлады оставался в байке изумрудного цвета. Играл китайский micro-trip-trap, и, может быть, дело было именно в этом — попробуй, расколбасься, если из колонок по звуку в секунду цедятся синтетические басы и аскетичные барабаны.

Но люди вокруг шпарили так, будто FJ жарил dug-out-funk. Время от времени я отходил от dance floor, чтобы остыть. В воздухе клубился красный туман — можно было различить даже его привкус. Это была земля, вспененная и сбитая в пыль ногами танцующих. Я облизывал губы — мне казалось, что на них осела корица. А рядом извивались и безумствовали в танце разгоряченные тела девушек. От них исходил пьянящий запах полевых цветов, будто у каждой внутри было по цветущему полю. Сухие полуоткрытые губы, огромные зрачки, расширенные то ли разрешенными препаратами, то ли витающим в воздухе сексом. Я снова и снова пытался влиться в танец, но расслабиться все не получалось.