Мозаика еврейских судеб. XX век

Эренбург с его любовью к броским, емким фразам и прозрачным намекам (последнее — от понимания, что цензуру можно только обмануть) повествует об этом событии в жизни Фотинского так: «В 1935 году он решил съездить в Москву на две недели; прожил в Москве два года; глядел на все с восторгом и с испугом». Два года, конечно, преувеличение (уж очень напрашивается к двум неделям) — на самом деле Фотинский задержался (правильнее сказать, его задержали) меньше: он вернулся еще в 1936-м. Задержка произошла, разумеется, не по своей воле — таково было решение НКВД. За Фотинского «болели» все друзья, ему самому было совсем не до восторгов. А. Я. Савич, на собственной судьбе хорошо узнавшая, что значит, когда НКВД не выпускает из страны, рассказывала: «Когда срок его путешествия истек, ему неожиданно отказали в выездной визе. Он прибегал к Лидину и возмущенно жаловался на чиновников, а Лиан приходила ко мне и жаловалась на судьбу. Слава Богу, все устроилось — ИГ стал хлопотать, и Фотинского выпустили во Францию. Но в Россию он уже больше не ездил». Добавлю, что хлопоты были основательные — Эренбургу пришлось обращаться к другу своей юности Н. И. Бухарину, которому в последние месяцы своей свободы (в 1937 году он был уже арестован, а в 1938-м расстрелян) удалось добиться для Фотинского загранпаспорта. Московские родственники художника этого не забывали, но семейное предание было закодировано: «Помог большой человек, ставший потом врагом народа».

Когда немцы в 1940-м подходили к Парижу, Фотинскому удалось бежать, но в 1941-м он им все равно попался и был посажен в Компьенский концлагерь. Судьба оказалась к нему милостивой — он чудом уцелел.

После войны он встречался с Эренбургом только в его наезды во Францию. И в каждый приезд он Эренбурга поражал. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» читаем: «Он живет в Париже шестьдесят лет, но продолжает говорить: „У нас в Советской России…“ Говорит он по-русски своеобразно: „Ты берешь авион?“ Еще своеобразнее переходит улицу — подымает руку, как бы предупреждая водителей, что машины должны уважать пешехода, вид у него при этом Моисея, останавливающего морские волны».

В послевоенном 1946-м авторитет России, победившей Гитлера, был еще очень велик, и Фотинский взволнованно говорил Эренбургу, что «поедет в Москву, теперь он не боится, что его снова задержат: русские — победители, они спасли мир». Эта эйфория быстро рассосалась. Когда через три года Эренбург снова приехал в Париж — на сей раз мрачный и еле живой (в СССР шла кампания по борьбе с «космополитами», как тогда именовали евреев, — французы задавали об этом много вопросов, а он вынужден был от них уворачиваться: одно неосторожное слово, и — капут), Фотинский прибежал к нему в гостиницу и, как подчеркивает Эренбург, «не задавал мне неприятных вопросов», а повел бродить по городу и выставкам: «Я глядел то на Сену, то на серые дома с зеленоватыми ставнями, то на яблони Сезанна. Все мне казалось прекрасным и бесконечно чужим. Фотинский вдруг встревоженно спросил: „А ты здоров?“ Я ответил, что здоров, но не выспался. Я ни о чем не думал, но ничего не мог забыть, мне трудно было разговаривать — отвечал невпопад». Потом, слава Богу, Сталин умер, и наступила «оттепель»…

Письма Фотинского к Эренбургу сохранились как раз «оттепельной», относительно свободной поры.

Приведу их здесь; язык писем, пожалуй, посуше того своеобразного языка, на котором Фотинский говорил; редакционная правка — минимальна. В РГАЛИ письма хранятся без конвертов, и дат на них, как правило, нет. Примерно они выстраиваются в такую хронологическую цепочку.

1

Париж, 1 мая <1960>

Дорогой Эренбург и дорогая Люба, как живете и когда приедете в Париж?

Вот уже год, как ты не приезжал к нам. У меня все по-прежнему. Со зрением не хуже, я могу заниматься живописью, в этом году я много работал и думаю продолжить летом. Мы уезжаем в деревню[8] 15 мая до октября, там легче работать, т. к. жизнь в Париже невыносима. Я занимаюсь садоводством (прошлым летом урожай огурчиков был великолепный).

Если приедешь в Париж и меня уже не будет и если у тебя будет свободное время, приезжай к нам хоть на несколько дней. Я тебя приглашаю. Предупреди меня, и мы тебя устроим. Понятно, с Любой, если она приезжает с тобой.

Увидим Les grottes de Lascaux и другие замечательные места в этой области.

Буду рад, если напишешь несколько слов из Москвы.

Ну вот так, дорогой Эренбург.

В Париже сейчас холодно, как зимой.

Крепко обнимаю тебя и Любу. Фотя.

Лиан также шлет вам лучший привет.

Привет всем друзьям.

2

Дорогой Эренбург, все лето жил в деревне и скоро возвращаюсь в Париж. На днях узнал, что ты в Париже. Звонил отсюда в твой отель, но, к сожалению, ты уже уехал. Когда был вечер в Москве в память Аполлинера, я слушал передачу и слышал тебя, d’Aster[9] и др., словно был в Москве. Хотел бы повидать тебя и Любу. Надеюсь, что приедете осенью или зимой сюда. Мы работали все лето — я писал, занимался живописью, а Лиана делала ковры (по моим рисункам).

Обнимаю тебя и Любу, также и Лиан.

Твой Фотя.

3

Дорогой Эренбург,