Мозаика малых дел

«Кто-то рос на сказках о Кащее Бессмертном, а я рос на историях о Мравинском. Прозвище у него было Длинный. “Мравой” своего дракона могла звать заглазно разве что первая флейта, его законная, мол смотрите: я как все… Как и подобает двухметровому кащею с леденящим кровь взглядом Мравинский мнителен и суеверен. Оркестранту с птичьей фамилией Цыпин повезло: он “на счастье” завязывает бантик главнокомандующему перед битвой. Другому оркестранту, с богобоязненной фамилией Левит[3], наоборот, не повезло: главнокомандующего тошнит от его немигающей стекляшки – глаз боголюбивому в свое время высадил дворовый пацан по имени ВОВ. И кривой музыкант стал играть перед киносеансами… Дирижерский гений Мравинского был сродни полководческому гению Сталина. Он мог дирижировать только своим оркестром. Простирал руки лишь над теми, кто его трепетал, и потому сохранит в тайне свой позор – то, что обладающий ими, взысканный славой и почестями паладин ее величества Музыки в действительности страдает профессиональным бессилием… На вопрос, естественный по тем временам, антисемит ли Мравинский, обычно говорилось: “Нет, он ненавидит все нации одинаково”. Вероятно, и себя в придачу – было за что. То-то под насмешки всезнающей Москвы он носился в Загорск к патриарху, чтобы по возвращении с новыми силами приступать к мучительству себя и других»[4] («Врунья»).

Сворачиваю на Итальянскую. «Курсы итальянского языка с носителями» – так и видишь, как с носителей градом льет пот, больше напоминает рекламу субботника. Затем мимо банка, где приобрету кубометр дров. Мимо Театра оперетты, где, если верить тому, во что хотелось бы верить, 5 марта (4-го?) 1953 года давали «Веселую вдову». Мимо еще одного театра, где, как и в Театре музыкальной комедии, никогда не бывал и вообще, если б за пять минут до этого меня спросили, в какой столице находится Театр Ермоловой, а в какой – Театр Комиссаржевской, я бы не ответил. Только хвастаюсь, что из Серебряного века мне отлили серебряную ложечку на первый зубок. «Пассаж» с подзаголовком «Галерея бутиков» и с вышибалой на ступеньках (мне проще выругаться матом – что отнюдь не в моем репертуаре, – чем произнести вслух «галерея бутиков»). И наконец-то докатил чемодан. В угловом доме на двери парадной несколько звонков. Мой – «Пассаж Отель». В нем я постоялец со стажем.

«Как вы можете с туалетом в коридоре?» Могу. Сколько раз слышал с укоризной: «На себе экономить?» А на ком еще? Это нравы пятидесятых: изображать бар, живя в людской. Я живу по своим правилам и бываю щедр, когда считаю нужным, и на милостыню тоже не поскуплюсь, когда никто не видит. И уж менее всего «верен бедности своих отцов».

* * *

«…Пошел по Невскому гулять». Упиваюсь пониманием каждого слова, каждого слога, каждой буквы. Каждого нюанса. Могу открыть рот без того, чтобы испытать чувство неполноценности. А Шейнкер мне – на вопрос: «Я могу сойти за своего?» – «Да. Пока молчите».

«Цыпленок жареный», когда «его поймали, арестовали, велели паспорт показать», по одной версии очутился в незавидном положении:

Паспорта нету?
Гони монету.
Монеты нету?
Садись в тюрьму.

Но был и happy end:

Он паспорт вынул,
По морде двинул,
Пошел по Невскому гулять.

Это про меня. «Цыпленок жареный» – хороший человек, не в пример «жареному петуху», который пребольно клюется.

Прилавки изобильны, Северная столица сияет огнями. Не бродит по оснеженным улицам оборванный ветеран с медведем, не впряглись в салазки с обледенелой бадьей трое босоногих ребятишек. Как русофоб я разочарован. Напрасно хожу по продуктовым магазинам, чтобы убедиться, как стало плохо. «А это у вас есть? А то у вас есть? И хам… хам… хамончик есть?» – от ярости я заикаюсь подобно экзаменатору, который тщетно старается засыпать студента. «А у нас как в Греции», – хитро смотрит на меня продавщица. Даже погода стояла солнечная, теплая, тротуары сухие. Налицо все приметы культурного ренессанса. В к/т «Аврора» утром «Левиафан» – судя по сеансу, детский утренник, вечером «лучшие постановки произведений Шекспира». В Большом зале Филармонии выступают Бухбиндер, Познер, другие выдающиеся деятели культуры. Со всех афиш тебе улыбается Темирканов – а не Гергиев. Лично мне приятно.

«Сегодня я слышу разное о Темирканове, главным образом подтверждающее ту незыблемую истину, что “главных дирижеров надо душить в зародыше”. Однако тот Темирканов, которого я знал, никаких иных чувств, кроме признательности, во мне не вызывает. За несколько дней до отъезда – старта моей ракеты – мы столкнулись на Невском, лицом к лицу, в двух шагах от Филармонии. Я не знал, как он себя поведет, к тому же он был не один. На мой полукивок он остановился, спросил, скоро ли я уезжаю, и на прощание обнял меня – лепрозорника. Такое не забывают» («Убийство на пляже»).