Мозаика малых дел

С некоторых пор считается, что оперы должны исполняться на языке оригинала. Мне приходилось играть оперы Чайковского, Шостаковича, Мусоргского в Германии, где они поются по-русски. Певцы не понимают, что они поют, публика тоже не понимает, что они поют, и вместо того, чтобы слушать и следить за происходящим на сцене, все сидят, дружно запрокинув головы, и ловят глазами бегущую строку. Но хуже всего то, что я сам не понимаю ни слова. Оперный театр абсурда. Играть в Ганновере «Евгения Онегина» для меня было пыткой, от которой самый дивный голос не спасает. К тому же вместе с понятным для слушателя языком исчезает целый пласт культуры в виде переводных либретто, давно разошедшихся на цитаты. Раньше слушатель мог напеть со словами арию, что гораздо ценнее, чем, сидя, скажем, в опере в Киеве, воображать себя сидящим в Ла Скала. Если б в Киевской опере во времена Столыпина «Фауст» шел по-французски, русская литература ХХ века недосчиталась своего самого знаменитого романа – «Мастера и Маргариты».

* * *

Театр начинается с раздевалки. Большой театр начинается с Аполлона, который, в отличие от маршала Жукова, правит своей квадригой на полусогнутых. Новенький фиговый листок впечатляет величиной: больше напоминает гульфик и сгодился бы одному из коней. Какое счастье! Моя одноклассница, наябедничавшая на учительницу, что та назвала Кармен проституткой, теперь народная избранница.

Снаружи Большой театр – это образцовая формочка для песочницы, в которой выпекалась добрая половина всех районных домов культуры. Условились встретиться возле колонн. Как и мне, Ире здесь все внове: да, конечно, была когда-то, в «школьные годы чудесные, с дружбой, с книгой, с песнею». Наши места в ложе первого яруса над оркестром. Чувствуешь себя царем Мидасом: чего ни коснется твой взгляд, все превращается в золото, будь то медь в оркестровой яме, будь то занавес в двуглавых орлах, будь то его навершие, так называемый «арлекин», весь в победоносных съездовских фанфарах с красными стягами, а еще выше, где в районных домах культуры писали: «Искусство принадлежит народу», аккорды глинковского «Славься!», те, что на его могиле. Только милостью богов Мидас не околел с голоду.

Гений Сорокина воспел это декорированное золотом имперское влагалище, упустив из виду, правда, такую существенную деталь, как оркестровая яма, где самоварная медь глумится над певцами. Не знаю, кто уж тут виноват – дирижер ли, элементарно не прибравший оркестр, Чайковский ли, бранившийся при слове «Вагнер», а сам был не способен устоять перед соблазном вагнеровского оркестра. Но скорей всего акустика ни к черту.

У певцов средний бал – пятерка с плюсом, а Настя-Кума на семерку, на десятку. Дуэты, ансамбли – брави-брависсими. Незнакомая музыка в любом случае по первому разу мне открыться не может (кому-нибудь другому – возможно), но два последних акта «Чародейки» в высшем смысле этого слова «чайковские», без натужной народности, как в первом акте, без этой клюквы, которую Чайковский почитал для себя обязательной. (Где Римский-Корсаков велик, а Мусоргский гениален, там Чайковский, до кончиков ногтей западник, мастерит слащавый а-ля рюсс. По большому счету, это относится и к andante cantabile из Первого квартета, исторгавшему у Толстого слезы, по свидетельству Сабанеева.)

Сценическая картинка, как в старые добрые времена – красоты неописуемой, в лучших традициях «Интуриста»: Ока сверкает, ладья с княжичем по ней скользит – Рерих! Режиссура, правда: «раз-два-три – фигура, замри!», но тут концепция.

Короче говоря, врозь каждое колесико крутится, а вместе – стоп-машина. Аполлон-кифаред, кружащийся со своими красавицами вокруг люстры, тоже несовместим с краснознаменным ликованием фанфар.

Нет, сеанс очернительства еще не окончен. В перфекционистском запале я приобрел у капельдинерши брошюру: П.И. Чайковский «Чародейка», опера в четырех действиях, либретто Ипполита Шпажинского, 1887 год, история создания, фрагменты переписки композитора с певицей, несколько старых фотографий и полный текст либретто («Врасплох, знать, надумал накрыть невзначай» – Чайковскому везло на либреттистов). А предварял это все «лонг лист» с именами тех, кому Большой театр обязан нынешним своим великолепием.