Мозаика Парсифаля

– Абсолютно верно, – подхватил Александер. – Антон поднимает по тревоге все военные силы, подводит Соединенные Штаты на грань войны, и в этот момент Куба неожиданно распахивает двери и приглашает наблюдателей со всего мира лично ознакомиться с ситуацией. Многочисленные инспекции ничего не обнаруживают, Энтони Мэттиас посрамлен и объявлен истеричным паникером – а уж это ему было совершенно не свойственно, – и все блестящие соглашения, которые ему удалось заключить, отбрасываются прочь. А вместе с ними – и плоды разрядки.

– Но почему этот советский агент, – с сомнением проговорила Дженна, – который исправно в течение шести лет снабжал Москву ценной информацией, безусловно профессионал, вдруг отказался от выполнения задания? Как он это объяснил?

– Весьма трогательно, я бы сказал. Он заявил, что Энтони Мэттиас слишком ценен для человечества и нельзя допустить, чтобы он пал жертвой интриг нескольких горячих голов в Москве.

– Военная контрразведка, – бросил Хейвелок.

– Провокационные материалы из Москвы были получены, но их проигнорировали. Кризис не состоялся.

– Интересно, неужели Мэттиас не разобрался бы в подлинности материалов, если бы не был предупрежден?

– Его бы заставили поверить в их подлинность. Самые разумные люди в Отделе стран Восточного блока были бы крайне взволнованы, если бы их не предупредили заранее. Они обратились бы к влиятельным людям, подобным мне, забили бы тревогу. А так все кончилось тем, что Мэттиас пригласил русского посла и имел с ним длительную беседу с глазу на глаз. В Москве последовали кадровые перемещения.

– Они вернулись, – заметил Хейвелок.

Журналист явно не понял реплики и продолжил свою мысль:

– В общем, человек, предавший нас, не смог в последний момент предать свои убеждения. Он исчез. И Антон приложил к этому руку. Человек получил новое имя, новую биографию и новую жизнь, где до него не могли добраться его бывшие хозяева.

– И он тоже вернулся.

– По-настоящему он и не уходил. Тем не менее – да, он вернулся. Примерно год назад, без всякого предупреждения, без звонка он явился ко мне и заявил, что нам надо поговорить. Но не здесь; и я понимаю почему. Я слишком хорошо помнил то потрясение, которое пережили мы с Антоном, когда наш «протеже» раскрыл карты. Он приехал ближе к вечеру, и мы отправились гулять вдоль оврага – два старика, нетвердо держащихся на ногах… Один – в полном страхе, другой – в жутком напряжении. Хотя, надо признаться, он неплохо держал себя в руках… Не могли бы вы налить еще бренди? Очень трудно обо всем этом говорить.

– Мне ничего не надо, – сказал Майкл.

– Где бренди? – спросила Дженна, подходя к Александеру, чтобы взять его бокал.

– В медном баре, дорогая, – ответил, глядя на нее снизу вверх, старик. – У стены.

– Продолжайте, – нетерпеливо потребовал Хейвелок. – Она вас слышит. Мы оба прекрасно вас слышим.

– Я говорю вполне серьезно. Мне необходимо бренди… Вы скверно выглядите, Майкл. Вы устали, небриты, под глазами у вас круги. Вам следует уделять больше внимания своему здоровью.

– Я запомню ваш совет.

– Вот ваше бренди. – Дженна протянула наполненный бокал и вернулась в кресло.

Хейвелок впервые обратил внимание на то, как дрожат пальцы Раймонда. Чтобы не расплескать, ему приходилось держать бокал двумя руками.

– «…Неплохо держал себя в руках», – напомнил Хейвелок. – На этом месте вы остановились.

– Да, я помню, – сказал Александер, отпил глоток и посмотрел на Дженну. – Спасибо, дорогая.

Та кивнула.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Да, конечно… Так вот. Два старика на закате гуляли над оврагом. В какой-то момент он заявил: «Вы должны сделать то, что я скажу, ибо сейчас у вас появилась такая возможность, которая, может, никогда больше не представится человечеству». Я ответил, что не в моих привычках выполнять просьбы, не зная, о чем идет речь. Он сказал, что это вовсе не просьба, а требование, и если я откажусь, он сделает достоянием гласности ту роль, которую сыграли Мэттиас и я в его шпионской деятельности. Он был готов разоблачить нас обоих, был готов уничтожить нас. Я испугался за себя, но значительно сильнее за Антона, тот пострадал бы гораздо больше меня.

– Что он хотел от вас?

– Я должен был стать Босуэллом[74] и фиксировать в дневнике все этапы разложения и гибели человека, обладающего властью, достаточной, чтобы погрузить мир в такое же безумие, которое грозило ему самому. Моим Сэмюэлем Джонсоном[75], естественно, должен был стать Энтони Мэттиас, а из моих писаний человечеству следовало вынести важнейший урок: «Никогда нельзя позволить вновь, чтобы один-единственный человек был поднят на столь головокружительную высоту».

– Мы превратили его в божество, – произнес Майкл, припомнив слова Беркуиста, – не обладая правом собственности на небеса.

– Хорошо сказано, – одобрительно кивнул журналист. – Жаль, что не я придумал этот афоризм. Но, как говорил Оскар Уайльд, возможно, я его еще придумаю, если представится такая возможность.

– Этот человек, этот русский, – напомнила о себе Дженна, – сказал вам в тот вечер, что происходит с Мэттиасом?