И все-таки, в каком это смысле, Мозес?.. Или ты, в самом деле, думаешь, что различия между Мужчиной и Женщиной действительно так велики? – А разве я вас еще не убедил в этом, сэр? И разве это не очевидно, так сказать, само по себе, то есть с первого взгляда и уже окончательно, раз и навсегда? И разве вы сами не спросите себя, впервые взглянув на какую-нибудь Эвридику, столкнувшись с ней на улице или в лифте: да кто это, собственно говоря, такая, – пусть даже вам немедленно вслед за этим не начнут шептать в ухо что-нибудь про Орфея и про его подвиг, – потому что разве же не будет у вас оснований немедленно одернуть нашептывающего, заметив, что вы спрашивали вовсе не про Орфея, а про эту накрашенную пигалицу, не умеющую даже толком произнести слово «реинкарнация» или «мультимедийный»? Разве не осталась она в памяти только благодаря Орфею, сэр? И разве есть у нее хотя бы один шанс стать когда-нибудь чем-то, что хотя бы отчасти напоминало нам нашего Орфея? Недаром многие, действительно не лишенные ума женщины, полагали, подобно сестре Катрей, что не достигнут неба, пока не станут мужчинами, и в этом, конечно, скрыто больше правды, чем во всех вместе взятых эмансипированных дурах, лезущих из кожи вон, чтобы доказать, что они значат больше, чем то, для чего их создали мать-природа и Творец! – Ну, хватит, Мозес, хватит, довольно. В конце концов, что бы ты там ни говорил, но для нас всех Эвридика была и остается светом, озаряющим путь своего избранника. Да, Мозес. В конце концов, ради кого совершал бы он все свои подвиги? Зачем бы сбивал себе в кровь ноги и взывал к Небу на берегу Стикса? Ел дикий мед и акриды? Плакал и тосковал? Молился и проклинал? Для кого, Мозес? – Вы, как всегда, все ставите с ног на голову, сэр. Ясно даже ребенку, что если Орфей с самого начала не был бы готов к подвигу, то не случилось бы в его жизни никакой Эвридики. И наоборот: раз он был способен совершить свой подвиг, то сама собою нашлась бы и та, ради которой он его, в конце концов, совершил. Это аксиома, сэр. Сначала был подвиг, а уж затем все остальное. – Это спор о яйце, Мозес. Спор о яйце, черт его возьми. Я хочу этим сказать, что он весьма и весьма бесплоден. И потом, Мозес. Послушать тебя, так получается, что мы все должны совершать подвиги семь раз на дню! Все без исключения, представь себе. Да с какой это стати, Мозес? Вот так вот взять и подражать Орфею или самой необходимости и порядку, что, конечно же, выглядит страшно смешно, потому что если ты оглянешься вокруг, то с легкостью заметишь, что любовь, как правило, прекрасно обходится безо всяких там подвигов, потому что она довольствуется сама собой, легко находя нужные средства для своих незамысловатых целей. Подумай только, Мозес, какой бы это был ужас, если бы вдруг ты оказался прав, и любовь всякий раз с необходимостью требовала бы для своего торжества подвига, Мозес! Ведь это значило бы, что настоящая любовь начинается где-то там, за границей Ада, и – страшно вымолвить – наводит на мысль, что, возможно, она сама есть не что иное, как этот самый Ад. – Именно так и есть, сэр, именно так оно и есть, если я что-нибудь вообще в этом понимаю. – Тьфу на тебя, Мозес! На тебя и на твой длинный язык. Да с какой это, интересно, стати, ей быть Адом, Мозес? – С такой, сэр, что она сама всегда есть подвиг, сэр. – Подвиг, Мозес? Ну, и в чем же он состоит, этот твой подвиг, балбес? Скажи нам, идиотам, если ты знаешь, в чем он, этот подвиг, потому что у нас на сей счет, ей-богу, нет в голове ни одной мысли. – В конечном счете, этот подвиг состоит в том, чтобы преодолеть Ад, сэр. – Ах, вот оно что! Преодолеть Ад!.. Хорошенькое дело!.. Ты, наверное, издеваешься над нами, дружок? Неужели ты и вправду хочешь сказать, что подвиг любви заключается в том, чтобы преодолеть саму себя? Да ты просто путаник, Мозес, путаник и больше ничего. Сначала ты говоришь, что любовь это Ад, а потом, что она – подвиг, который должен преодолеть этот Ад, так что, в конце концов, получается, что любовь должна преодолеть саму себя и тут уж закон противоречия радуется изо всех сил! – Я, кажется, сказал, «чтобы преодолеть Ад», сэр. – Да ведь к этому ты добавил, что любовь и есть этот самый Ад, Мозес? Ну? Добавил или нет? – Само собой, сэр. – Тогда, может быть, ты объяснишь нам, что, наконец, значит вся это путаница? – Да, неужели, сэр, я сейчас все брошу и займусь никому не нужными объяснениями, сэр? А может, вы потребуете от меня еще и полноценных доказательств?.. Ну, и какие из них вы предпочитаете? Убивающие наповал или только слегка ломающие оппоненту ноги?.. Давайте, не стесняйтесь, сэр. – Я все понял, Мозес. Ты просто водишь нас за нос, надеясь, что мы не догадаемся о том, что все, о чем ты говоришь, не имеет под собой никакой реальной почвы, никакой исторической и научной достоверности, которую можно было бы продемонстрировать в любое время и всем желающим… В конце концов, достаточно немного поразмыслить, Мозес, чтобы понять, что все это – одна только метафора, – я имею в виду, конечно, всю эта историю со змеей, со смертью, с этим театральным спуском в Аид, с чаепитием у Персефоны и с прочими внешними атрибутами, свойственными скорее спектаклю или роману, но уж никак не подлинной жизни, Мозес. Все это только метафора, Мозес. Одна метафора, и ничего больше. Конечно, когда я говорю «только метафора», я вовсе не хочу тебя обидеть и сказать, что это только нечто, лишенное привкуса настоящей жизни, – конечно же, нет, Мозес. Эта метафора не лишена некоторого смысла и означает, на мой взгляд, что Орфей спускался вовсе не в Преисподнюю, а, так сказать, в душу к этой самой Эвридике, в самую ее душу, Мозес, так что, скорее, мы имеем здесь дело с некоей душевной анатомией, более психологической, нежели онтологической, и это надо иметь в виду, если мы не хотим попасть впросак. – В душу, сэр? – В душу, Мозес. – Хотелось бы знать, что он там позабыл, сэр? – Что он там позабыл, Мозес? – Да, сэр, что он позабыл среди этого мрака и всего того, что находится там, не то в качестве его условия, не как его прямое следствие, то есть, среди всех этих уверток, уловок, намеков, недосказанностей, косых взглядов, поджатых губ, шпилек, обид, резиновых улыбок, вздохов, косметики, притираний, ванночек, кастрюлек, ваток, охов, туманных слов, хихиканья, бесконечных преувеличений, явных глупостей, значительного выражения лица, похотливого зуда между ног, отсутствия мыслей и чувств, гор лжи и моря притворства, среди всех этих: «а вы уже видели последний фильм фон Триера?», или «о, как я несчастна», или «Бог накажет вас, за то, что вы так поступили со мной», – среди зеркал, недочитанных книг и вихляющих ягодиц, – словом, среди всего этого Ада, – что же он забыл там, сэр? – Что он там забыл, Мозес? – Да, что он там забыл, дурачок? Скажи, если знаешь. – Конечно, я скажу тебе, что он там забыл, Мозес, хотя ты прекрасно знаешь это и без меня. Он забыл там самого себя, дурачок. – Самого себя, сэр? – Самого себя, Мозес. Ибо, что же такое Мужчина, Мозес, как ни сама эта Потерянность, вечно оглядывающаяся назад в надежде встретить саму себя? Не потому ли он вечно блуждает – и внутри себя, и внутри мира, словно по лабиринту, не имеющему выхода, – ни в чем не уверенный и во всем сомневающийся, не доверяющий даже собственной тени, оторванный от самого себя и позабывший, что такое надежда, зная только, что куда бы он ни шел, дорога вечно будет приводить его к пещере Тенар. К пещере Тенар, Мозес, – к тому самому месту, куда ему следовало бы спуститься, чтобы добраться до Преисподней, но перед которым он всякий раз останавливается, не в силах сделать больше ни одного шага вперед, лишившись и воли, и голоса, закрывая руками уши, чтобы не слышать воплей Эвридики, заклинающей его о помощи. – Признаться, я впервые слышу, чтобы она заклинала его, сэр. – Еще как, Мозес. Еще как. Разве это не она умоляла его, говоря: «Думай обо мне хорошо, миленький»? И разве не это испокон веков повторяют все женщины, ибо оборотной стороной всякой женщины, Мозес, было и остается это самое заклинание, подводящее мужчину к самому входу в пещеру Тенар и делающее его слабым ребенком. – Послушайте, сэр, да разве это не Орфей бросился вслед за Эвридикой, не разбирая дороги и скользя по мокрым камням, спускаясь все ниже и ниже, не думая о последствиях и полный решимости довести дело до конца? Разве это был не он, Мозес? – Конечно, я допускаю, что время от времени такие вещи случаются, сэр. Но, в конце концов, они только подтверждают правило, милый. Ибо посмотри – чем же все это кончилось, Мозес? И разве когда-нибудь это кончалось как-нибудь по другому? Что-то я не припомню, чтобы за последние шесть тысяч лет какому-нибудь Орфею удалось вывести из Преисподней свою Эвридику, Мозес. Что, разве не оглянулся он, подтверждая этой оглядкой, что мужчина не способен верить даже той, ради которой он готов пересечь мертвые воды Стикса? А ведь она заклинала его, Мозес!.. – Да, откуда вам это известно, сэр? В конце концов, все это не больше, чем несчастное сплетение обстоятельств и случайностей. Не уверен, стоит ли придавать им какое-нибудь особое значение. – А ты посмотри на себя, Мозес. Посмотри и спроси себя – во что ты веришь сам и кому ты мог бы довериться без оглядки, без капли сомнения?.. Что же ты вдруг замолчал, дружок?
