Мозес. Том 2

Помилуйте, сэр. Я ведь хотел лишь немного разнообразить сюжет, избавив его от некоторой, присущей нашей теме сухой назидательности. Поэтому, собственно, и позволил позвать себе на помощь это летнее полуденное марево, дрожащее над нагретой землей, и этот наполненный жужжанием пчел зной, и скромную красоту полевых цветов, – именно так, как все оно и было, Мозес, и как проступало оно нынче в полусне, который то возвращал его к реальности, то вновь разворачивал перед ним зелень пестрых полей и жужжание пчел, собирающих нектар, и черный дым, вдруг заволакивающий горизонт и мешающийся с дикими песнями безумных сборщиков, которых все принимали иногда за пьяных, а иногда за больных, потому что кто же, кроме пьяных и больных, станет разорять ульи, полные меда и радоваться, когда бьются хрупкие сосуды и янтарные потоки смешивается с грязью?

И уже потом, проснувшись и восстанавливая в памяти детали, трудно было отказаться от мысли, что, возможно, ты идешь сегодня по земле, щурясь от солнца и твердо помня, как тебя зовут, только благодаря тому, что однажды какой-то истории вздумалось вдруг, ни с того ни с сего, настичь тебя вместе с этим солнечным светом и полуденным жаром, звуками заблудившегося в ветвях ветра и жужжанием пчел, и еще запахом нагретой земли, и блеском солнца в листве, – вся эта, еще не известная ни тебе, ни кому-нибудь другому история, которой суждено было свершиться, хочешь ты того или нет, так что главное было – не проморгать начала, а вовремя схватить ее в тот самый момент, когда она только-только подала голос. Потому что, в конце концов, она ведь прекрасно могла обойтись без тебя, просто взять – и улететь куда-нибудь за тридевять земель, обернувшись маленькой пестрой птичкой или бабочкой, и тогда ты опять стал бы человеком без истории, просто жалким, слепым и ничего не понимающим человеком, миллионы которых собираются каждый день у своих телевизоров и холодильников, обсуждая свои жалкие планы на будущее, веселя тем самым Небеса – все эти, прости Господи, дуремары, которые до сих пор думают, например, что на свете нет ничего глупее истории про Древо познания, которая вызывает у них одно только глупое хихиканье и косноязычные рассуждения на тему: Неужели Небеса не могли придумать чего-нибудь поумнее, чем эту глупую затею с деревом, словно Небеса и в самом деле чего-нибудь придумывают, а не приходят просто, когда захотят, в качестве самого этого придуманного, чтобы посмеяться над нашими истинами, которым мы поклоняемся, как маленьким божкам, не замечая (чтобы, наконец, закончить эту затянувшуюся историю), что Бог ловит нас в сети нашей собственной глупости, и когда мы хихикаем над этой историей, то мы хихикаем над собственной глупостью, лишний раз подтверждая правоту этой истории, сэр.

Мозес?..

137. Филипп Какавека. Фрагмент 131

«Отдавать Истине все свое время? Может быть, кому-то это покажется трогательным и значительным. Я же предпочитаю встречаться с ней только во время совместных прогулок по городу или в лесу, когда все заботы остаются в стороне и время целиком находится в нашей власти. Тихие, бесцельные прогулки, когда расстаются, не договариваясь о следующей встрече. Во всяком случае, они не налагают на нас никаких взаимных обязательств».

138. Сон о Моше. Бегство

Благородство всегда немного угрюмо, вот что было написано в этой книге, которую он читал накануне. Благородство, которое, собственно говоря, может распознать только такое же благородство, как и оно само, тогда как для прочих оно всегда остается только поводом позубоскалить над этой ненужной и смешной угрюмостью, облив ее с ног до головы помоями своего недалекого, убогого красноречия, впрочем, вполне годным на то, чтобы скрыть собственную несостоятельность и фальшь… Благородство, сэр. Нечто недоступное толпе, которая всего больше ценит смех, незамысловатые шутки и футбол. Угрюмое благородство, вызывающее в ней страх и трепет, которые она тщетно пытается спрятать за развязными ухмылками и показным бесстрашием. Страх и трепет, сэр. Они граничат с ужасом, от которого порой подмывает броситься прочь. Куда глядят глаза, сэр. Только бы не видеть этого угрюмого взгляда, упирающегося в тебя, как упирается в грудь наконечник копья, готовый вонзиться в твою беззащитную плоть. Только бы не слышать этот заикающийся голос, который вдруг лишал тебя сил и пеленал, как сеть, которая валит на землю запутавшуюся в ней овцу.

И ведь верно, Мозес.

Стоило его тени упасть на песок, как шум и смех вокруг сразу стихали, как будто это был не бросивший вызов фараону герой, а ангел смерти, который, как рассказывали старики, питается радостью и смехом, обрекая сердца тех, кого он встречал, на страх, уныние и зависть.