Мозес

Тем более что уже пришло, похоже, время сказать самому себе: поосторожнее, Мозес. Поосторожнее, ротозей, для которого все еще новость, что встречаются под солнцем мысли, которые бывают хуже любых поступков и такие надежды, которые заводят туда, откуда нет возврата. Остерегись, говорю я себе, чувствуя, как тревожно забилось в груди сердце и прошлое задышало в затылок, не желая отпускать тебя. И все же я спрашиваю, уповая на милосердие Небес: не окажется ли эта непристойность, о которой мы вели разговор, эта сокровенная нагота чем-то большим, чем сама Истина? Не перевесит ли она ее истинности – вот, что я спрашиваю, замирая одновременно от страха и восторга. Ведь подобное случается и с нами, сэр. Например, с теми обнаженными барышнями, которые смотрят на нас с глянцевых страниц журналов, – разве же не исчезают они в своей собственной наготе, словно бульонные кубики в кипящей воде? Не есть ли они сами – только условие, тогда как нагота – их сокровенная природа? И что же это значит, Мозес? Как разрешить эту, поистине, странную загадку? Сказать, что Истина целомудренна, не значит ли это утверждать, что ей есть, что скрывать и чего стыдиться? Но что же ей скрывать и чего ей стыдиться, Мозес? Может быть, она стыдится своих недостатков, подобно тому, как это присуще многим из нас? Истина, тщательно прячущая свои несовершенства! – пожалуй, в этом есть нечто, что я еще в состоянии понять. Толстые лодыжки или складки на боках, – кому, в самом деле, захочется выставлять все это на всеобщее обозрение! Но, возможно, дело обстоит гораздо хуже и ее вопиющее целомудрие указывает на то, что она стесняется не столько своих недостатков, сколько своей собственной наготы? Или – если говорить, не затемняя смысла сказанного словами – своей собственной истинности, сэр?

– И куда это тебя опять понесло, Мозес?

– Никуда, сэр. Вернее, я только хотел спросить, не чувствует ли Истина себя в глубине своей голой? Не жаждет ли, в самом деле, облачиться в одежды, и ни в этом ли стремлении обнаруживает она свое собственное целомудрие?

– И в самом деле, сэр. Будь она уверенна, что ее нагота составляет сокровенное существо ее, да, разве пришло бы ей тогда в голову искать одежду, чтобы спрятать под ней эту драгоценность? И не будет ли поэтому чрезмерным, если мы спросим: не занята ли Истина на самом деле поисками своей собственной истинности и не этим ли занятием наполнен до краев ее день? Не пребывает ли она в вечной разлуке с собой, борясь со своей непристойной наготой, – той, что оказывается выше нее, как ее собственная природа? Не мечтает ли она когда-нибудь преодолеть ее, подобно тому, как ночь преодолевает день, а сон явь, и разве не опаляет ее стыд, когда ей почему-либо приходится показываться перед нами обнаженной? Не от того ли и убегает она, заслышав наши шаги?.. Ах, Мозес, Мозес!.. Попробуй-ка теперь ответить мне: существуют ли на свете такие слова, которые в состоянии подарить нам покой? Волшебные слова, вселяющие уверенность и делающие нас бесстрашными? – Боюсь, что я таких слов не знаю, сэр. – Вот видишь, Мозес! А теперь скажи мне: разве не в состоянии ты привести аргументы, ничего общего не имеющие с теми, которые только что пришли тебе на ум? Будут ли они менее убедительны и более уязвимы для нашей логики? Как бы ни так, Мозес, как бы ни так, глупый ты чурбан! Ничуть не менее, и ничуть ни более будут они.

– И ведь верно, дружок, – разве Истина, бегущая от нескромных взоров, стыдливая Истина, жаждущая преодолеть свою наготу, более убеждает нас, чем Истина, презирающая всякие одежды, не знающая даже, как правильно пишется слово «непристойность»? Истина, презирающая стыд? Танцующая нагой в людных местах, хохочущая и не скрывающая ничего, что стоило бы сокрыть?.. Эге-гей, Мозес! Не она ли подстерегала тебя в самые неподходящие часы, чтобы сбросить надоевшие одежды свои и увести тебя по тенистым тропинкам в свои сады, где она могла бы ласкать тебя, позабыв всякий стыд, наполнив воздух ароматом роз и можжевельника, пугая тебя неистовством своих желаний? Не ты ли стонал от наслаждения, касаясь ее лона и вдыхая ее дыханье?.. Ах, Мозес, Мозес, похоже, ты краснеешь от своих воспоминаний, бессильный вразумительно поведать, что довелось испытать тебе в эти короткие часы! Разве не хотел ты, чтобы это повторялось вновь и вновь, снова и снова?.. Так в чем же дело, спрашиваю я себя, – разве не горят до сих пор ее ласки, словно ожоги, на твоих плечах и груди? В чем же дело, Мозес? Можно ли сомневаться в очевидном, дружок, и разумно ли бежать от несомненного, – того, которое не знает исключений?

– Ну, разумеется, – отвечал он, нисколько не будучи уверенным в своих словах. – Это было бы и не разумно, и опрометчиво, сэр. И все же, все же…

– И все же, Мозес!.. Я ведь всегда предупреждал тебя, что когда-нибудь ты вляпаешься со своей путаницей в какую-нибудь очень неприятную историю.