Мозес

…И все же вопрос, хоть и праздный, хоть и до смешного риторический все равно оставался и требовал ответа, как требует ответа голос проверяющего билеты контролера. Надо ли искать героическое в исполнении своего долга, Мозес, – тем более, отмеченного печатью Судьбы? Даже мой вечный оппонент не спешит вступить со мной в перепалку, – а это, что ни говори, хороший знак, сэр. Разумеется, я мог бы сделать вид, что ничего не заметил и спокойно отправиться к себе, благо, что ко всему прочему, дежурной сестры, как всегда, не было на месте, потому что она играла в карты с дежурной из соседнего отделения. Кто бы посмел тогда обвинить тебя, Мозес? Но не значило бы это не заметить самого существенного, сэр? Ведь Истина – если, конечно, мы говорим об Истине, пожалуй, всегда подобна припадку; она является нам только тогда, когда сочтет нужным, не утруждая себя ни предварительным звонком, ни открыткой, ни знаком, чей смысл не оставался бы для нас закрытым. Именно тогда, когда это взбредет ей в голову, сэр, а не тогда, когда этого пожелаем мы сами, как это, собственно, и случилось в этот утренний час в палате доктора теологии Мартина Цириха. Другими словами, Мозес, вежливость не относится к числу добродетелей, которыми может похвалиться Истина, – во всяком случае, именно так выразился однажды господин Цирих в беседе с доктором Аппелем, в то время как я случайно проходил мимо. – «Так ли уж и случайно, Мозес? Разве не подслушивал ты изо всех сил, делая вид, что занимаешься собственными ногтями?» – Собственно, какая разница, сэр, каким образом мы черпаем материал для нашего познания? Что там ни говори, но если господин Цирих действительно не ошибся, это значит, что нам следовало бы всегда и при любых обстоятельствах оставаться начеку, сэр. Быть – значит быть начеку, – вот что отсюда следует, сэр, если я не ошибаюсь. Надо сказать, что довольно часто я и сам ловлю себя на этой мысли. А ведь отсюда следует, что мы, некоторым образом, обречены на вечное бодрствование, Мозес? Или, может быть, на что-нибудь в этом роде? И не окажется ли это «начеку», в конце концов, тоже каким-нибудь метафизическим долгом, – бессрочной службой, за которую не полагается никакой награды, кроме пинков и затрещин? Ведь никому в точности не ведомо, когда взбредет Истине в голову явиться перед тобой во всей красе, – быть может, она как раз предпочитает выбирать для этого самое неподходящее время, подобно призраку или, как я уже говорил, припадку, которому совершенно все равно, где и в каком виде он тебя настигнет. Как бы то ни было, для меня несомненно одно: не загляни я вовремя в палату господина Цириха, Истина ускользнула бы от меня точно так же, как она ускользнула от всех тех, кто предавался в этот час безмятежным или тревожным сновидениям. Конечно, это ни в коем случае не доказывает, что Истина специально явилась, чтобы покрасоваться передо мною. Нет, Мозес! Возможно, я всего лишь подвернулся ей, как случайно подворачивается удачное сравнение или покладистая барышня на дискотеке. Кто, в самом деле, может поручиться, замечает ли она вообще, когда кто-нибудь попадается на ее пути? Возможно, в ее планы вовсе не входит встречаться с кем бы то ни было в то время, когда она занимается своими делами. И кто знает, может быть, это не она, а мы наталкиваемся на нее, как наталкиваются в темноте на мебель, или как, зазевавшись, наступают на спящую кошку. О, Мозес! Не напоминает ли тебе Истина одинокого волка, живущего вдали от людей и убегающего в глубину леса, стоит ему только заслышать их голоса? Что ж, может быть и так, Мозес. Однако когда мои мысли текут в этом направлении, я часто думаю, что Истина все же больше похожа на нагую женщину, не желающую, чтобы ее видели чьи-то глаза. На нагую женщину, убегающую прочь. Отчего же она не желает этого, Мозес? Разве не в силу своего вопиющего целомудрия, сэр?.. О, да, – говорю я себе: разве же Истина и целомудрие это ни одно и то же? Конечно, одно, Мозес, кто же станет в этом сомневаться? Но как тогда избежать нам этих назойливых вопросов, – они, словно летние мухи, облепившие ложку с медом, которую ты спешишь поскорее поднести ко рту? Не станем ли мы, например, подозревать тогда, что в своей сокровенной глубине Истина есть, некоторым образом, голая Истина, я имею в виду непристойно голая, сэр, вот, что я хочу сказать? Не начнем ли мы тогда украдкой хихикать и, переглядываясь, укоризненно качать головами, – потому что непристойность, как известно, означает вроде как отступление от должного, гарантом которого, вообще-то говоря, выступает опять-таки, сама Истина?

– Не слишком ли ты путанно излагаешь, Мозес?

– Да, уж как умею, сэр.