Можайский — 1: начало

— Иван! Ты, как обычно, кстати!

— Давайте по порядку.

Офицер, Иван, обвел всех улыбающимся взглядом и пояснил:

— Объясните-ка мне, с чего бы это я не стал задерживать тебя, — рукопожатие с репортером, — тебя, — рукопожатие с поручиком, — и вашего ненормального кучера? Какого черта вы неслись, давя младенцев на своем пути и распугивая почтенных матрон? За наследством что ли?

Поручик невольно хлопнул себя по карману, в котором лежал пустой — с неразменной трешкой — бумажник, и грустно улыбнулся:

— Если бы! Сам знаешь: наследство, мне, по крайней мере, пришлось бы очень кстати. Да вот беда: мой дядюшка, царствие ему небесное, хотя и помер, кажется, всего-то, что вчера, но ничего не оставил — имение ушло по закладным, капитал рассеялся сам по себе, а дом — пустые стены, вот-вот готовые обрушиться на голову любому, кто рискнет в них поселиться!

— Бедняга! — Иван Сергеевич Монтинин — отныне будем офицера называть его полным именем, так как персонаж он не проходящий, и еще не раз, по мере наших рассказов, мы встретимся с ним — снисходительно усмехнулся. — Наслышан, наслышан о твоих последних художествах. Кажется, так ты не проигрывался еще никогда!

Поручик только руками развел.

— Ну, а ты? Какую каверзу снесешь редактору на этот раз?

Сушкин руками не развел: в отличие от поручика, он ими с удовольствием потер:

— Это будет настоящая бомба!

— Смотри, чтоб самого не зацепило!

— Ничего: где наша не пропадала, там и мы не пропадем!

Иван Сергеевич снова усмехнулся, но, обращаясь теперь к Троянову, усмешку с губ убрал, сменив ее на извиняющуюся улыбку:

— Уж извините, Алексей Алексеевич, сегодня обошлось без геройства: никаких спасенных самоубийц, обвязывания канатами, ныряния в прорубь и прочих глупостей.

— Это ничего.

Взгляд Троянова стал ласковым: доктор явно подумал о том случае, благодаря которому, собственно, он и познакомился со штабс-ротмистром Монтининым минувшей зимой. Тогда, в лютый совершенно даже для Петербурга мороз, Монтинин буквально на себе притащил в приемную больницы несчастного, сиганувшего с моста в Фонтанку — в каким-то невероятным случаем образовавшуюся прорубь. Проезжавший мимо штабс-капитан, ставший свидетелем жутковатой сцены, не растерялся, обвязал себя — тоже по невероятной случайности сохранившимся при фонаре — канатом и бросился следом. Но не только этот мужественный до безрассудства поступок полицейского офицера вызвал к нему сначала уважение, а потом и дружескую приязнь прославленного хирурга. Еще и дальнейшее поведение Ивана Сергеевича стало тому причиной: настолько оно было человечным и, как сказал тогда же Троянов лично, врачебно-безупречным! А суть «всего-то» и заключалась в том, что Иван Сергеевич и сам не стал включать произошедшее в рапорт, и Троянова — так уж получилось, — принявшего самоубийцу на руки, попросил, если такая возможность имелась, как-нибудь обойти неприятный момент и представить случившееся несчастным случаем. «Понимаете, — объяснил тогда Монтинин свою просьбу, — если мы напишем так, как оно и было, беднягу затравят. По всему видно, что ему и сейчас непросто, а каково ему придется, когда он ни работу найти не сможет, ни угол? Из-за того, что каждый встречный и поперечный будут видеть в нем покусителя на божественные устои, а заодно и человека, ожидать от которого можно только неприятностей?»

Монтинин тогда лишился заслуженной награды за проявленное мужество, но приобрел неожиданного для полицейского друга — много старше его самого, почти в отцы ему годившегося и, кроме того, занимавшегося делом, на которое в полиции привыкли посматривать… как бы это сказать? — как на прилагательное, а не действенное, если кто-то понимает, что это значит. И — порой — как на безусловно вредное: связанное с ненужным — ложным, как тонко однажды подметил министр внутренних дел — милосердием.

Пояснить это можно, выйдя за рамки нашего рассказа и забежав на несколько лет вперед — в памятный ужасными событиями 1905-й год.

Читатель, безусловно, знает, с какой жестокостью бушевала расправа над вышедшим на демонстрации рабочим людом. Расстрелы, самые настоящие убийства мятущихся по проспектам, площадям и улицам людей приобрели масштабы, неслыханные дотоле в Империи вообще! На Васильевском острове рабочих зажали между полком казаков и полицейской частью и расстреляли хладнокровно, безжалостно, не дав возможности разойтись и рассеяться. На Дворцовой трупы лежали сотнями. На льду Невы, у застав — особенно, как это помнят абсолютно все, у злосчастной Нарвской заставы — убитых и беспомощных раненых сволакивали в штабеля, чтобы позже, когда на город опустился мрак, вывезти их эшелонами прочь: выбросить, закопать, надругаться беспамятством и погребением, в котором христианского не было ничего, но которое отлично подходило для беспородных собак! Разве что в ход не пустили к тому моменту вот уже как несколько лет успешно эксплуатировавшуюся камеру утилизации павших на столичных улицах животных.