Можайский — 1: начало

Извозчик, уже было совсем успокоившийся и полагавший, что веселье господ, из которых двое — офицеры полиции, — верный признак того, что гроза миновала, нахмурился и нехорошо — с рассеянным усилием — подергал себя за бороду: вот, мол, и считай после такого, что и у этих всё, как у людей!

— Я вам так скажу, ваше благородие!

Правильный, акцентированный выговор чина вместо обычного «вашбродь» лучше чего бы то ни было другого показывал, насколько «тезка-географ» был неприятно поражен происходившим и насколько сильно он только что утратил веру в человеческие качества поручика и вроде бы такого приятного господина в статском.

— Да, ваше благородие, я вам так скажу: хотите меня вязать — вяжите! А сам себя я на съезжую не покачу! Нашли дурака! Я что, на клоуна похож?

— Почему на клоуна?! — неожиданное сравнение Ивана ошарашило воскликнувших в один голос поручика и репортера.

— Где ты клоуна видел?

— Ты в цирке бывал?

— Здесь, у Чинизелли[43]?

— Шапито?

Сушкин и Любимов, перебивая друг друга, тараторили с такой быстротой, что Иван растерялся. Однако в его глазах снова забрезжило успокоительное сомнение: нет, не может такого быть, чтобы его скрутили эти явно не злодейского склада полицейский офицер и господин в статском!

— Обижаете! Что же я, по-вашему, совсем темный?

Услышав это, поручик и репортер, рассмеялись в голос: положительно, так скверно начавшийся день превращался в день непрекращающегося веселья!

— Прж! Прж!

— Географ!

— Клоун!

— Да что с вами такое? Вы обезумели?

— Обезумели!

— Ха-ха-ха!

Извозчик — неожиданно, в сравнении с пышной бородой, оказавшийся совершенно лысым — снял с головы шапку, подставив гладкую, как каток, макушку оттепельному ветерку, и зачарованно уставился на сумасшедших. Ему доводилось слышать, что в каких-нибудь злосчастных обстоятельствах люди, не выдержав придавившего их напряжения, лишались рассудка вот так — внезапно, без явного перехода от здравомыслия к полному помрачению. Взгляд его стал жалостливым. Он перекрестился и участливо, с ноткой робости в тоне, спросил:

— Вам плохо?

Сушкин прыснул.

Поручик, утираясь одной рукой и сотрясаясь всем телом, другой только замахал в каком-то неопределенном направлении:

— Езжай уже… географ! Ха-ха-ха!

18

На Садовой, оставив Ивана дожидаться со строгим наказом никуда не исчезать, сколько бы на ожидание не потребовалось времени, поручик и репортер сразу прошли к Привродскому, исполнявшему тогда обязанности заведующего Адресным столом. Ефим Карпович встретил их уныло, а когда еще и понял, чего именно хотели посетители, совсем загрустил.

— Господа, мы находимся в процессе реорганизации. Из положенного по расписанию штата нет и половины. Не могли бы вы подождать со своим запросом? Скажем, недели две? А лучше — три?

— Помилуйте, господин Привродский! Какие две или три недели? Вы в своем уме? — Поручик развернул на столе сушкинские списки и газетные вырезки. — Это нужно сделать немедленно!

— А кто, позвольте спросить, — Ефим Карпович ощетинился, но совершенно беззлобно и даже с какой-то обреченной отстраненностью, — будет это делать, как вы настаиваете, немедленно?

— Но есть же люди…

— Да вы, молодой человек, похоже, меня совсем не слушаете!

Заведующий кивнул в сторону двери, за которой находилось обширное приемное помещение. Оттуда доносился гул голосов: нестройный, с иногда вплетавшимися в него членораздельными и внятными словами и даже целыми фразами, но вообще представлявшийся просто назойливым шумом. Как шум воды, льющейся с крыши: иногда в нем можно разобрать звучание отдельных капель, но их неожиданный звон только подчеркивает общую монотонность звука.

— Вы ведь там проходили?

— Конечно.

— И сколько же там народу?

— Ну… — поручик попытался прикинуть в уме, но даже навскидку не смог назвать примерное число скопившихся в приемном отделении посетителей: их было слишком много.

Ефим Карпович, с по-прежнему унылым и обреченно-отстраненным выражением лица, только головой покачал и обратился к Сушкину:

— Возможно, вы?..

Репортер на мгновение задумался: его наметанный взгляд, как это вообще бывает свойственно хорошим репортерам, собирающим свои материалы в местах различных происшествий, а не в кабинетной тиши, подметил многое и сунул это многое на одну из полочек в голове — авось, пригодится. Но цифра, которую мозг по запросу услужливо с полочки извлек, казалась такой невероятной, что репортеру было неловко ее произнести: а вдруг ошибка? Поэтому он, растягивая от нерешительности слова, промямлил:

— Даже не знаю…

Отразившаяся на лице Сушкина борьба между здравым смыслом и фактами не ускользнула от внимания Ефима Карповича. Заведующий опять покачал головой и добил репортера замечанием:

— Это в приемном. А на улице?

Сушкин, перед мысленным взором которого тут же отчетливо встала та толпа разношерстного люда, через которую ему с поручиком пришлось пройти, чтобы попасть в Стол, растерялся окончательно.

— Вот видите. Мы совершенно не справляемся. Большинство из этих людей не успеет даже запрос подать до закрытия!

— Закрытия? — это уже опять встрепенулся поручик. — Но сейчас еще и десяти утра нет!