Можайский — 1: начало

— Вот именно, милостивый государь, вот именно!

Старомодное «милостивый государь» прозвучало, как хлопок холостого снаряда: без жертв и без намерения жертвы учредить, но очень неприятно. Поручик покраснел и уже сердито посмотрел на заведующего:

— Мы не можем ждать ни три недели, ни две, ни даже один день! Сведения нам нужны немедленно. Окажите любезность, господин Привродский: распорядитесь заняться нами прямо сейчас. Даже если из-за этого все, находящиеся там, — поручик, на манер пистолета, выставил в сторону приемного отделения указательный палец, — не смогут подать запросы до второго пришествия Христа!

Ефим Карпович ответил по-прежнему грустно, беззлобно, но твердо:

— Я не позволю вам отвлекать от работы моих людей. И уж тем более не позволю вам вмешиваться в заведенный порядок подачи запросов. И уж совсем безо всяких сомнений, я не позволю вашим делам нарушить очередность. Вы, молодой человек, не будете на моих глазах скакать по головам или хотя бы через оные. Вам это понятно?

Поручик из красного стал пятнистым: кровь отлила от его щек, но уши побагровели, как побагровела и шея. Румянец переметнулся на скулы.

Николай Вячеславович встал со стула, чуть ранее любезно предложенного ему заведующим, и, не замечая, что выглядит довольно нелепо в расстегнутой форменной шинели и взъерошенном неуставном кашне, воскликнул:

— Да что вы себе позволяете? Вы… вы… злоумышленник, честное слово! Пособник! Не будь вы государственным служащим, я… — поручик запнулся: даже в запале он вдруг сообразил, что его поведение смешно, а невысказанные им угрозы — невысказанные к счастью — были бы еще смешнее: по очевидной своей нереализуемости и просто абсурдности.

Ефим Карпович смотрел на него с грустным спокойствием и без осуждения. Едва поручик запнулся, он жестом предложил ему снова присесть и со вздохом сказал:

— Буйство и разум — две вещи несовместные[44]. Я рад, что разум ваш, молодой человек, похоже, возобладал над запалом. И тем не менее, я вынужден повторить: мы работаем в обстоятельствах чрезвычайных и не можем отвлекаться на частные изыскания, не подкрепленные к тому же никакой формальной просьбой. Вот что это, например?

Ефим Карпович вернул поручику записку Можайского, адресованную в Архив.

— Зачем вы дали мне то, что до меня не имеет никакого отношения? Разве я — Семен Петрович[45]? И разве я начальствую над общим полицейским архивом?

— Но Юрий Михайлович не мог предположить…

— Что вы нарушите его распоряжение и явитесь не в Архив, а в Адресный стол? Да, — на лице управляющего, в первый раз за всю беседу, промелькнуло что-то вроде намека на улыбку, — дилемма.

— Подождите! — Сушкин, незаметно для Ефима Карповича, пнул поручика по ноге и одновременно с этим очень серьезно посмотрел на самого управляющего. — Так мы ни к чему не придем. А между тем, дело и впрямь не терпит отлагательств и проволочек. Скажите, Ефим Карпович, обязательно ли, чтобы запросом занимались ваши люди?

— Гм… — Управляющий — человек вообще-то совсем не вредный, если вдруг у читателя сложилось о нем такое впечатление — призадумался.

— Я вот что предлагаю…

— Я понял. — Судя по изменившемуся с грустного на более оптимистичное выражению лица, управляющий принял решение. — Но знаете ли вы, как осуществляется поиск?

— Полагаю…

— Я знаю. — Поручик тоже повеселел. — Прибылые, убылые, разные цвета, алфавитные дуги. Это — если вкратце.

— Очень вкратце. — Управляющий встал из-за стола. — Ну что же: пойдемте!

Следуя за Ефимом Карповичем, поручик и репортер прошли в обширную, заставленную столами, комнату. В сущности, это была и не комната даже, а целая их анфилада, объединенная в единое пространство отсутствием продольных стен — у самих комнат; и дверей — у подобия коридора, тянувшегося навылет через все помещение. У каждого окна «коридора» стояло по рабочему столу — за ними можно было работать с документами. Непосредственно в «комнатах» находились столы с теми самыми, «алфавитными», дугами — впечатляющими для непривычного взгляда «сооружениями» с разновысокими, плотными, кренившимися в разные стороны, но, разумеется, никуда не падавшими стопками бумажных листов. Над каждым «проемом» «коридора», делившего помещение на «комнаты», была закреплена табличка с указанием литер.