Можайский — 3: Саевич и другие

Саевич вздрогнул и снова испуганно напрягся: в голосе Инихова послышалось что-то грозное, а выражение лица Сергея Ильича стало каким-то… даже не знаю, как и сказать… каким-то посуровевшим что ли, хотя за этой суровостью не обеспокоенный взгляд и мог бы разглядеть иронию. Но взгляд Саевича не был спокойным. Фотографу, напротив, было не до шуток.

— Что?

— А как, позвольте спросить, получилось, что вы вообще всё еще на свободе?

Нижняя челюсть Саевича отвисла. Усилием воли он подобрал ее и, запинаясь, переспросил:

— На… свободе?

— Именно, Григорий Александрович, именно! — Инихов не спеша осмотрел Саевича с головы до пят и усмехнулся. — Вот вам и жандармы… ничего не умеют делать! И зачем только дело забрали у нас и передали в Отдельный корпус? Что-то мне подсказывает — уж и не знаю, что — вот если бы следствие продолжали мы с Михаилом Фроловичем… — усмешка Инихова стала совсем уж зловещей, хотя в такой же ровно пропорции увеличилась и скрывавшаяся за ней ирония, — вы бы уже давно попались!

— Но за что?!

— Ну как же, милостивый государь? За конку, разумеется!

— За какую конку?! — Саевич выронил дотоле все еще находившийся в его руке ботинок. Ботинок упал на паркет и повернулся каблуком вверх. «Набоечная» шестеренка ярко заблестела под светом люстры.

— Вы что же: все пропустили мимо ушей?

И тогда в гостиной грянул общий смех. Хохотали, утирая слезы, все: только доктор, Михаил Георгиевич, приподнявшись было с подушки, обвел нас осоловевшим взглядом, состроил досадливую рожу и снова упал без чувств.

— Ай да генерал! Ай да сукин сын! — Митрофан Андреевич хлопнул по спине сидевшего на краешке стола и отчаянно сутулившегося Саевича. — Это же надо такое придумать!

— Получается… — Монтинин и Любимов, поддержки ради привалившись друг к другу, говорили взахлеб и перебивая друг друга. — Получается, это он… ну, конку… того?

— Получается, так!

— Но как же он ухитрился?

Инихов, жестами и восклицаниями попросив тишины, каковая, впрочем, восстановилась не сразу, ответил без лишних околичностей, то бишь — не возвращаясь к рассказу о выдуманном генералом убийстве:

— Все произошло до нелепости просто. Генерал торопился. Куда — Бог его весть: на этом мы не стали заострять внимание. Погонял он нещадно, кучер едва успевал уворачиваться от ударов. За дорогой, понятно, никто не следил, и вот — на пересечении Кронверкского проспекта с Каменноостровским — коляска вылетела на рельсы, да так неудачно, что оказалась прямо перед поворачивавшим вагоном. Лошади понесли и… впрочем, вагоновожатый тоже оказался хорош: мало того, что он, понукаемый личной нуждой поскорее закончить рейс, вел вагон с явным превышением скорости, заставляя бедных лошадок выкладываться сверх всяких сил, так еще и в опасном месте — перед поворотом — не осадил! В общем, когда генеральская коляска неожиданно промелькнула прямо перед мордами и без того находившихся на пределе лошадей, они совсем обезумели. Вагон сошел с рельс и опрокинулся на бок. К несчастью, империал был полон, но хуже всего оказалось то, что одни из пассажиров угодили прямо под еще метров двадцать скользивший на боку вагон, а другие — под встречный и попутный транспорт! Добрых два десятка несчастных были раздавлены практически мгновенно и умерли тут же. Еще несколько человек получили тяжелые травмы. А вот тем, кто находился внутри, повезло больше. Нет, и среди них были убитые и раненые, но в целом их оказалось сравнительно немного: двое погибших, два — в состоянии критическом, и еще три человека — с обычными и неопасными переломами конечностей. Что же до кучера конки, то он, как и его пассажиры с империала, погиб. Именно это обстоятельство затруднило расследование происшествия: свидетелей непосредственно момента аварии не нашлось.

— Но как же так? — изумленно воскликнул Гесс. — Ведь в это время оба проспекта полны народу, а движение по ним чрезвычайно плотное! Неужели никто из такого количества прохожих, возниц и других участников движения ничего не заметил? Быть такого не может!