Я, взглядом попросив помощь у молодых людей[165], поднял вместе с ними столешницу и, перенеся ее к креслам, утвердил на их спинках. Конструкция получилась довольно шаткая, но ничего лучшего я придумать не смог. Впрочем, Саевича она удовлетворила полностью: Григорий Александрович положил на нее стопки — каждую отдельно от других — и, взявшись за одну, призвал нас к пристальному вниманию.
А дальше случилось невероятное.
— Чтоб мне провалиться! — буквально заорал, отпрыгивая от столешницы, Чулицкий.
— Матерь Божья! — вислые усы Митрофана Андреевича взлетели параллельно полу, коротко стриженые волосы на голове вздыбились ежовыми колючками.
Инихов уронил сигару.
На лбу Можайского выступили капли пота:
— Это еще хуже, чем я предполагал, — заявил он и тоже отступил от столешницы.
А я как будто врос в паркет и, не отрываясь, продолжал смотреть. Саевич взялся за другую стопку.
— Получится то же самое?
Он кивнул. Его руки — на грани уловимости взглядом — стали быстро выкидывать карточку за карточкой изображением вверх и одну на другую.
На меня — омерзительный в своей одухотворенности — двинулся покойник.