Можайский — 4: Чулицкий и другие

Любимов и Монтинин о чем-то жарко, но вполголоса спорили: их спор не нарушал тишину и был поэтому особенно зловещим, походя на злую пантомиму.

Даже Иван Пантелеймонович — даже он! — стоял, переминаясь с ноги на ногу, и явно не знал, что можно ввернуть по обстоятельству: свойственная ему ироничность куда-то испарилась.

Наконец, я, как и Вадим Арнольдович, погрузился в записи, лихорадочно сверяя старые с новыми и правя их по мере возможности.

Что же до Михаила Фроловича, то он — единственный, как видно, из нас, кто имел уже вполне твердый взгляд на случившееся — просто пил, причем из двух стаканов попеременно: один он наполнил водкой, а другой — сомнительного вида жидкостью, являвшейся — не более и не менее — смесью лекарственных капель и грамм двухсот все той же водки.

Затея Михаила Фроловича вовсе не была безопасной, и он, прекрасно это понимая, каждый раз перед тем как сделать очередной глоток раствора, подозрительно принюхивался и морщился.

— Зачем вы это пьете? — наконец, не выдержал я.

— А что поделать? — ответил он, рукой со стаканом поглаживая область сердца. — Устал я очень. Сил уже нет никаких.

— Не боитесь отравиться?

— Боюсь.

Я покачал головой и вновь погрузился в записи.

Михаил Фролович допил, поставил стаканы на буфет и выдохнул:

— Окончание истории уже никому не интересно?

— Напротив, — остановился подле Чулицкого Можайский, — только тебя и ждем. Правда, я уже знаю, что будет дальше.

Брови Михаила Фроловича выгнулись:

— Вот как? И что же?

— Ты должен рассказать нам о том аппарате, который Кузьма припрятал в подвале.

— Черт побери!

— Простая логика.

— Да не в том смысле «черт побери», — отмахнулся Чулицкий от самодовольного замечания Можайского. — Мы все забыли о массовости явлений!

— Черт побери!

— Вот именно: если все преступления строились по одному шаблону, то и во всех остальных случаях были призраки. Но случаев-то — десятки! Получается… это же черт знает что получается! Одних только аппаратов должно быть море разливанное! Ведь у Кузьмы его никто не забрал, а значит, он не был единственным!

— Выходит так!

— Но это же уму непостижимо!

Гесс:

— Более чем постижимо.

Чулицкий и Можайский, а за ними и все мы удивленно посмотрели на Вадима Арнольдовича. Вадим Арнольдович помахал своей памятной книжкой, над которой только что усердно трудился:

— Вот здесь объяснение.

Чулицкий:

— Да не томите же, молодой человек!

Вадим Арнольдович раскрыл книжку на одной из заполненных страниц и, сверившись с ней, пояснил:

— Молжанинов и его фабрика.

Инихов поперхнулся сигарным дымом:

— Еще и это!

— С Молжаниновым все намного сложнее, но об этом я в свою очередь расскажу. Однако не подлежит сомнению то, что партия проекторов нового типа была выпущена именно на его фабрике.

— Он сам признался?

— Косвенно.

— Как это?

— Ему пришлось объяснить, почему сгорела его фабрика. Об этом я тоже расскажу в свою очередь. Так вот: хотя речь о номенклатуре выпускавшейся фабрикой продукции и не шла, Молжанинову пришлось рассказать, что часть ее была предназначена для совместных с Кальбергом дел. Я не придал этому особенного значения, но теперь понятно, что он имел в виду: проекторы. Другого объяснения лично я не вижу. Впрочем, не поздно еще и у него самого уточнить[29]. Если угодно — завтра же.

— Обязательно уточним. Но, полагаю, вы правы.

Чулицкий тоже согласно кивнул. Кивнул и Можайский. Кажется, этот вопрос решили считать вполне проясненным.

— Так что там с Кузьмой? — спросил я.

Чулицкий сразу вернулся к рассказу:

— Я понимал, что расспрашивать Некрасова о жизни его дядя в последние полгода — затея бессмысленная, и потому от расспросов воздержался. Мне только пришлось уточнить кое-какие детали относительно внешности этого человека: больше для себя и больше из любопытства — совпадут ли они с описанием того таинственного незнакомца, который делал отправления в «Эрмитаж» и внешность которого подробно описал Иван Васильевич Матвеев, заведующий почтовым отделением. Они совпали. Впрочем, этого я ожидал и ничуть не удивился. «Ну, что же, — предложил я тогда Некрасову, — если вы чувствуете себя в силах выйти из квартиры, пойдемте — взглянем на те чудеса техники, при помощи которых вам показывали призрака!»

В сопровождении обоих надзирателей мы вышли из квартиры, спустились во двор и подошли к спуску в подвал. Замок по-прежнему висел на створках, а припушивший его снежок — с неба слегка посыпа́ло — ясно свидетельствовал о том, что с ухода Кузьмы к нему никто не прикасался.

— Ломайте, — приказал я.

Один из надзирателей, недолго думая, с корнем вывернул петли, сделав замок бессмысленным к ним приложением. Я распахнул створки.

— Посветите.

Надзиратель посветил.

В свете фонарика ящики, оказавшиеся не далее окончания спуска, выглядели большими, тяжелыми и неприятно липкими: просмоленные бока отдавали влагой, но это, я понимал, было всего лишь иллюзией.

«Прикажете доставать?» — без всякого энтузиазма спросил надзиратель.

— Конечно, — ответил я, сторонясь и давая место у створок.