Можайский — 7: Завершение (СИ)

— Мы выплатили премию. И наказали тех, кто организовал грабеж. Разумеется, наши прямые — денежные — потери это нам не вернуло, как, впрочем, и сам груз: балбесы уже избавились от него, но… косвенная прибыль перекрывает убытки. Готов пари держать: нескоро еще кто-либо позарится на отправления наших клиентов! А это значит, что и наши премии останутся при нас.

Я слушал и не мог отделаться от ощущения, что всё это происходит не со мной. Более дикую беседу я не смог бы представить даже в том случае, если бы сам решил сочинить что-то подобное! Неужели в какой-то версте отсюда уже закипала обычная трудовая жизнь, а в паре вёрст — открывались конторы? В том числе и такие, владельцы которых вели дела с графом Сугробиным — или как он им представлялся — и с теми, кто готов был решать проблемы разбоя разбоем не только не меньшим, но и более страшным? Нет! — думал я. — Это просто какая-то фантасмагория! Однако увы: фантасмагорией это не было, всё и в самом деле происходило взаправду.

Сам собой с моего языка слетел недоуменный вопрос:

— Отчего же они — твои клиенты — не обращаются в обычные страховые общества? Какая тому причина?

Сугробин прищурился:

— Причина проста: у нас хорошие скидки.

Я обомлел:

— Скидки?

— Конечно. Ведь мы, повторю, деловые люди!

32.

Сугробин — с видом сладострастным, с явным удовольствием на лице — дымил сигарой, а я обдумывал его предложение.

«Стало быть, — думал я, — сделка. Трехсторонняя. В одной из частей которой мне отводится роль посредника… для того ли я навязался Николаю Васильевичу со своим собственным предложением, чтобы теперь превратиться в посредника между полицией и людьми, поставившими себя даже не вне закона, а выше любого закона, и диктовавшими свою волю всем категориям общества — даже его отбросам?»

Положение казалось мне сложным и — как бы это сказать? — аморальным. Я собственными глазами видел последствия учиненной людьми Сугробина бойни и никак не мог признать за кем бы то ни было права творить такое: ни прикрываясь соображениями дела, ни «просто» по совести. С другой стороны, я, что называется, был загнан в угол: по сути, граф не ставил меня перед выбором — становиться посредником или нет. Граф поставил мне ультиматум, невыполнение которого…

Вот тут я в собственных мыслях запнулся. Нужно отметить, что никаких прямых угроз в мой адрес не прозвучало. Сугробин ничего не сказал о моей собственной участи в том гипотетическом случае, если я откажусь от сделки вообще и от посредничества в частности. При этом мне как-то совсем не улыбалось задавать на этот счет наводящие вопросы и вообще делать какие-то уточнения. Все-таки определенная — уж простите за тавтологию — неопределенность оставалась каким-то подобием спасательного круга, тогда как ясное представление о будущем не оставляло пространства для маневров вообще.

Но это — вы понимаете, поручик — было не более чем казуистикой, умствованиями, поэтому нет ничего удивительного в том, что их со всею силой стремился заглушить страх — опасение за собственную жизнь. Я, поверьте, меньше всего хотел, чтобы однажды утром меня нашли… вот таким: истерзанным, с отрезанной головой и прочими прелестями!

— Верю!

— Перед лицом такой перспективы даже совесть забилась в какой-то дальний уголок, а ее нашептывания о силе духа звучали тихо, слабо и неубедительно. Я посматривал на дымившего Сугробина — он, по-видимому, не обращал на меня внимания, дав мне волю обдумать всё хорошенько — и меня охватывал озноб. И зачем я только ввязался в эту авантюру?

Выяснилось, однако, что граф не упускал меня из виду, и все мои душевные метания и следствие их — сомнения — внимательно подмечал по менявшемуся выражению моего лица. Когда я окончательно запутался в собственных мыслях и чувствах, он снова отложил сигару и, глядя на меня в упор своими неприятными глазами, сказал:

— Полно, Сушкин! Тебя никто не неволит. Хочешь — соглашайся. Нет — так нет. Но с соблюдением, разумеется, одного условия и притом — непременного. Causa sine qua non, если ты еще помнишь школьный курс латыни.

Я вздрогнул, в моём собственном взгляде появился вопрос.

— Условие это простое: ты ничего не пишешь о нас.

— А Клейгельс?

— Это, — Сугробин неопределенно махнул рукой, — твое личное дело.

Я поспешил уточить:

— То есть я могу ему обо всем рассказать?

Сугробин кивнул:

— Можешь.

Я изумился:

— Правда?

— Правда.

— Но…

Я так и не добавил ни слова: меня осенило! Да ведь Сугробин этим разрешением сам за меня и решал мою дальнейшую роль! Ведь очевидно: он — не более и не менее — рассчитывал на то, что Николай Васильевич, услышав от меня правдивый отчет об этом невероятном сообществе невероятных людей, заинтересуется настолько, что немедленно потребует уточнений, а это означало мою дальнейшую вовлеченность в события и, как следствие, выполнение именно что посреднической миссии!

Сугробин понял, что я понял, и усмехнулся: