Можетбытие бытия

Алексей Притуляк Можетбытие бытия

Можетбытие бытия

Патрон дремлет в стволе, шесть-двенадцать на часах.

Фр-р-р! — произносит спичка. Ненакрашенные губы равнодушно обнимают фильтр. Это уже её вторая длинная ментоловая сигарета за последние полчаса. Сидит на кровати, нога на ногу, нагая, как ничего, и отсутствующая везде.

— Оденешься? — спрашиваю я, бросив ей бельё.

— Мне уже пора? — вопросом на вопрос.

— Куда? Ты везде опоздала.

— Не может опоздать тот, кто никуда не торопится.

— Может быть.

— Mobeenhet, — говорит она. Так и не выучила язык. Её ошибки порой так забавны и непредсказуемы. — Mobeenhet af beheid[1].

— Это ошибка.

— Felsigheid a fels niet bringt ae verpeed foer rigtloost af rigt[2].

— Бред. Не ломай язык, говори по-русски — это у тебя лучше получается.

— Что можно сказать по-русски?.. Только то, что я тебя ненавижу.

— Хм…

Тюфяк Роберт скорчился в углу, упёрся головой в стену, будто задумался: куда же закатилась эта чёртова запонка? Обои в бабочку неаккуратно заляпаны его кровью и мозгами. Хотя, насчёт мозгов не ручаюсь — возможно, это и не мозги вовсе, а какие-нибудь бело-розовые личинки, расплодившиеся в его пустой и затхлой голове. Тебе не надо было спать голым с моей женщиной, дружище Роб…

— Мне надо одеться, — говорит она.

«А, собственно, зачем? Ты и так в порядке», — любуюсь её маленькими, размером с мой кулак, и беззащитными грудками, плоским животом никогда не рожавшей и любящей своё тело женщины, зовущими к себе бёдрами.

— Мне надо одеться!

— Одевайся.

— Выйди.

— Ну конечно! Чтобы ты пока вызвала полицию, да?

Равнодушно пожав плечами, берёт трусы, начинает натягивать.

— Не стреляй, пока не приведу себя в порядок, — говорит, берясь за бюстгальтер.

— Угу.

Одевшись, достаёт из сумочки косметичку.

Я отвожу взгляд, когда она принимается красить губы. Потому что не могу смотреть на происходящее спокойно — это всегда возбуждает меня до бешенства, до полной потери контроля.

— Только не стреляй в голову, — говорит она, закрыв косметичку. Встаёт, оглядывает себя, поправляет юбку. Потом выпрямляется; несколько секунд не знает, куда деть руки; наконец отводит их за спину. Смотрит в глаза.

— Всё? — спрашиваю я.

— Я нормально выгляжу?

— Ты как всегда ослепительна.

— Ну, тогда — всё.

— Пошли, — киваю на дверь.

— Куда?

— Ты что, хочешь умереть здесь? В этом… борделе? Рядом с этим? — киваю на тело у стены.

— Куда? — повторяет она.

— Отвезу тебя на Грённелакен. На наше место, помнишь? Умрёшь на той белой скамеечке, где мы первый раз целовались. Это будет красиво и поэтично.

— Я не хочу туда.

— Я не спрашиваю, хочешь ли ты. Я говорю, пошли. И не вздумай вести себя шумно.

— А что? Если я буду вести себя шумно, ты убьёшь меня, да? Но если не буду, тоже убьёшь. Так какая мне разница?

— Лишние час-полтора жизни. И красивая смерть, а не брызги мозгов на виду у кучи народу.

— Скотина.

— Да, но вряд ли бо́льшая, чем ты. Я хотя бы не валялся в постели с первыми встречными девками.

Мы идём по сонному коридору гостиницы, под руку — красивая дружная пара. Нет, правда, мы всегда были красивой парой. Она — алмаз, я — оттеняющая блеск алмаза оправа.

Портье, похожий на задремавшую рыбину, улыбается, принимая у неё ключ. Если бы он знал, что́ мы оставили в номере, улыбка сбежала бы с его губ испуганным крабом и спряталась в чёрной норке рта.

— Приятного дня, — бормочет он нам вслед.

И я знаю, что его глазёнки ощупывают задницу моей спутницы. Наверняка он сглатывает слюну и облизывает губы и косится по сторонам: не заметил ли кто его похотливого взгляда.

Выходим в уличный туман. Улица пустынна; прислушивается к нашим шагам, звучащим не в унисон.

Машина вздрагивает, как разбуженный конь, когда я открываю дверь. Убираю с пассажирского сиденья папку с бумагами, киваю: садись.

Она стоит в нерешительности. Я прекрасно её понимаю: это последняя возможность. Если она сядет в машину, то будет уже целиком в моей власти. Но деваться некуда: улица пуста, магазины ещё закрыты, окна спят. Надо было выбирать для траха место поближе к бизнес-центру, а не на задворках.

— Садись, — говорю я. — Помощи ждать неоткуда.

Садится. В душе её борется за право на жизнь надежда. И проигрывает, проигрывает свою последнюю битву. Эта женщина всегда была уверена, что хорошо меня знает, но ведь бывает и на старуху проруха…

Проезжаем тихую Кейкевейен, минуем Вангутесвейен, скользим тенью по сонной Тиллесгаден, торопливо оставляем позади площадь Ратуши и растворяемся в пока ещё слабом потоке машин на улицах бизнес-центра. Молча. Как будто нам вообще нечего сказать друг другу.

Мы единственные движемся в сторону западного шоссе. Оставляем неловкий след в пыли пригорода и окунаемся в туман, устилающий поля.

Дорога принимается метать петли между рощами. Впереди слева уже видны сосны Карминерпарка. Где-то там дремлют под ватой тумана кувшинки на озёрах Грённелакен. Где-то там притаилась в зарослях бука белая скамейка, на которой мы так яростно обольщали друг друга четыре года назад.