Можетбытие бытия

— Роб ведь был не первый у тебя, да? — усмехаюсь я, следя за тем, как резко изменилось выражение её лица. Дурёха, она думала, что я сейчас раскисну под натиском сентиментальных воспоминаний и брошусь целовать ей ноги и молить о прощении. — Он был не первый и не единственный.

— Дурак.

Достаю из кармана револьвер.

— Садись на скамейку.

— Она мокрая.

— Какая разница.

— Не сяду.

— Сядешь!

— Я ненавижу эту скамейку!

— Сука!

Отворачивается.

Если бы она сейчас попросила прощения… Нет, она никогда этого не сделает. Да мне это и не нужно. Вот если бы она попыталась объяснить мне, что произошло, почему всё стало не так. Спокойно и вдумчиво объяснить… Но она слишком горда. И ей плевать на меня.

Беру её за плечо, поворачиваю лицом к себе. Она видит револьвер в моей руке, но в глазах у неё не отражается ничего, кроме пустоты.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Что я сделал не так?

— Ты всё делал как следует.

— Слова! А я хочу понять.

— Зачем?

— Затем, что… Потому что я люблю тебя. Я не хочу тебя потерять.

— Уже потерял.

— Нет! Ты сорвалась. Это бывает. Время от времени нужно что-то менять в отношениях, я понимаю. Я забыл об этом. Стал однообразен, да? Привычен. Ты заскучала. Захотелось остроты чувств, новых переживаний…

— Я просто разлюбила тебя. Как ты не можешь понять? Иногда любовь уходит.

— Деньги! Деньги, да? Тебе нужен был старт, нужно было оттолкнуться от чего-то в чужой стране. Ты просто использовала меня.

— Ты знаешь, что это не так. Хотя… доля истины в этом есть, наверное.

— Сука! Ты играла моими чувствами. Я любил тебя, а ты пользовалась мной.

Приставляю дуло револьвера к её лбу.

— Я же просила не в голову, — говорит она почти спокойно, глядя прямо в глаза.

— А мне плевать, представляешь? — усмехаюсь я. — Разнесу тебе башку, изуродую так, что смотреть будет противно. Полицейские будут бледнеть и блевать при виде твой развороченной головы. Будут заглядывать тебе под юбку и говорить: «Хорошенькая была… Эй, да она обделалась перед смертью! Смердит как…» А над твоими протухшими мозгами будут виться мухи…

— Заткнись! — кричит она.

— А ты думала, можно вот так запросто играть чужой душой, да? А потом, когда наиграешься, взять следующую… Поцелуй меня.

— Да пошёл ты…

Бросаю револьвер на землю. Беру в руки её лицо. Прислоняюсь лбом к её прохладному лбу.

— Милая, милая моя… Всё неправда, всё неправильно. К чёрту всё! Я стану другим. Каким ты хочешь, чтобы я стал? Как Роб? Тупым самцом? Я стану! Я буду последней скотиной, буду…

— Не унижайся! — шепчет она.

— Может, нам завести ребёнка, а? Давай родим дочь! Поженимся. Ты ведь хотела этого, я знаю. Я буду хорошим отцом, не сомневайся. Я всегда мечтал о девочке.

— Всё кончилось, как ты не понимаешь?! Я ничего не хочу. Ни-че-го.

— Врёшь. Врёшь! Ты просто мстишь мне, хочешь помучить меня, унизить, да? Сука! Ну что ж… Давай, давай будем унижать друг друга…

Беру её за плечи и припадаю ко рту поцелуем, слизываю с губ равнодушную безответность, растворённую в запахе помады.

— Это обязательно? — спрашивает она, когда, оторвавшись от её рта, торопливо забираюсь руками под юбку, к тёплым бёдрам.

Бью её по щеке.

— Чего ты выпендриваешься?! — ору. — Кого ты из себя корчишь, сука? Ты же любила меня как…

— …ла, — усмехается она.

— Ты же тёрлась возле меня и ластилась и всё ждала, что я засуну тебе между ног.

— …ла, — повторяет она.

— Что?

— Люби-ла, жда-ла.

Снова бью её по щеке.

— Чушь! Что изменилось? Что могло измениться? Я убью тебя, дрянь! Шлюха!

Рывком раздираю и сдёргиваю с неё трусы, толкаю её на землю. Она падает на попу, морщится от боли, но тут же на её губы выползает ядовитая усмешка. Она почти смеётся надо мной!

Торопливо стягивая штаны, валюсь сверху, прижимаю её к влажной листве.

Из-под головы у неё пахнет прелыми листьями. Озябший муравей ползёт по стрелке подорожника. От её волос, щеки, шеи исходит аромат шампуня, косметики и блядской ночи. Этот запах и мысль о том, как она билась и стонала под ублюдком Робертом, принимая его в себя, жадно обхватывая ногами, внезапно возбуждают меня.

Она равнодушно отворачивается, когда я торопливо проникаю в неё, и только морщится от моего резкого движения. Тогда я беру её за лицо, поворачиваю к себе и гнусно, унизительно целую эти губы, мусолю подбородок, ловлю её ускользающий язык. Бешено дёргаюсь на ней, входя резко и глубоко, надеясь исторгнуть из неё стон — не наслаждения, конечно нет, — омерзения и боли.

— Сука! Сука! — пыхчу я. — Ну давай, давай, выгибайся, кричи! Представь себе, что я Роберт, ну!

— Да пошёл ты! — шепчет она и морщится от моих ударов внутри…

Наша борьба продолжается недолго. Потом я торопливо застёгиваю брюки, чувствуя как дрожат ослабевшие ноги, чувствуя лишь омерзение к себе и полную безнадежность. Она задумчиво цепляет носком туфли свои порванные трусики, жалким белым комочком потерявшиеся в траве.

Мелко дрожащими пальцами выковыриваю из пачки сигарету, жадно затягиваюсь табачной горечью. В пересохшем рту гадко. Ещё гаже в пересохшей душе.