Можете на меня положиться

Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему удавалось. Тогда я напрямик сказал ему, что конечная цель журналистской работы есть, разумеется, написание материала. И, предупреждая дальнейшие вопросы, объяснил, что история его сына представляется мне в чем-то характерной, а потому заслуживающей внимания.

– С конкретными фамилиями? – спросил он.

– Вполне вероятно, – ответил я.

Некоторое время мы снова шли молча. Наконец он сказал неожиданно мягко:

– Мне бы этого не хотелось...

Я пожал плечами.

– И не только из-за того, что таким образом вы ославите меня и мою семью на весь город, – продолжал он все так же мягко. – Вы уж простите, молодой человек, за откровенность, но я понимаю, что это вас только подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от этого материал будет особенно “жареным”...

Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:

– Повторяю: не только в этом дело. Главное – в моем сыне. Вы говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне за остреньким материалом вы ему не навредили. Видите ли, Саша только внешне такой благополучный и независимый. На самом деле он ребенок с очень трудной судьбой. Да, я не боюсь этого слова – именно судьбой! А отсюда – с трудным характером и не слишком крепкой нервной системой. Вот так-то...

Я молчал, тем самым предлагая ему продолжать.

– Уж не знаю, что вам наговорила эта болтушка Жильцова, – произнес он наконец, – но я очень любил Сашину мать.

Латынин остановился возле парапета и облокотился на него, глядя на реку. Теперь ко мне был повернут роскошный аристократический профиль.

– Странное дело, – сказал Виктор Васильевич задумчиво. – Вы, вероятно, лет на двадцать меня моложе, при этом совершенно посторонний мне человек, а обстоятельства складываются так, что я должен перед вами чуть ли не исповедоваться.

Он усмехнулся, и сбоку эта ухмылка показалась мне иронической, хотя в голосе его слышна была только грусть.

– Ну да ладно, делать нечего, – Латынин решительно провел рукой по своему седому бобрику и повернулся ко мне лицом. – Слушайте: Надю я действительно любил. Да, потом появилась Лена, моя теперешняя жена, но если вы думаете, что это было вот так легко – развелся, женился! – вы ошибаетесь. Я ведь понимал, что не просто меняю одну жену на другую, я Сашку оставляю! Мне тогда казалось, что сердце не выдержит и разорвется... Да, я знаю, что вы думаете: не разорвалось и благополучно оставил. Так ведь это же жизнь! Но даже если я и виноват; Надя наказала меня самым страшным образом. Врагу не пожелаю пережить то, что пережил я, когда она умерла.

Виктор Васильевич помолчал, вроде задумавшись, а потом сказал:

– Знаю, не должен бы я этого говорить, но как она могла не подумать о сыне?! Конечно, я ее судить не имею права, но, по-моему, все, что сейчас с Сашей происходит, тоже отдаленный результат ее... – Тут он запнулся на секунду и закончил, подыскав слово: – Ее поступка. – А потом, спохватившись, прибавил: – Хоть и с себя я, разумеется, ни грана вины не слагаю.

– Да, так вот, – продолжал он, устремив взгляд куда-то поверх моей головы. – Надя умерла... Саша жил у бабушки, у Надиной матери. Моя бывшая теща... Это, знаете ли, такой тип женщины – добрая, любвеобильная, но абсолютно без царя в голове. Когда мы наконец получили квартиру, Саше было десять лет, это был уже очень капризный и избалованный ребенок. Нет, я бабушку тоже не виню! Я понимаю, что это со стороны легко осуждать, а когда Саша стал жить со мной, я сам ни на минуту не мог забыть... ну того, что случилось. Кое-кто из знакомых ахал: дескать, ребенок делает что хочет, растет совершенно безнаказанным. Знаете, я бы тут другое слово употребил: ненаказуемым. Это точнее. Ну, что мама умерла, Саша, конечно, знал. Но до сих пор не могу понять, зачем понадобилось говорить ребенку про самоубийство! Бабушке, видите ли, кто-то сказал, что иначе он может узнать об этом, когда вырастет, и в переходном возрасте получит душевную травму, а то и психическую. Объяснение, само собой, бабушка нашла такое туманно-розовое: “Мама не захотела больше жить”. Как будто нельзя было предположить, что парень вырастет и начнет спрашивать: почему? Ему, конечно, объяснили. Нашлись сердобольные, вроде Жильцовых, – добавил он вдруг зло.

Латынин замолчал, провожая отсутствующим взглядом плывущую мимо нас баржу. У меня появилось твердое ощущение, что он говорит сейчас совершенно искренне, что это действительно нечто вроде исповеди. А исповедь лучше не перебивать.