Можно я побуду счастливой?

Я родилась в конце 50-х, в июле, в самом центре Москвы, в роддоме номер 11, что на улице Щипок.

Меня очень ждали и были готовы к любви. Особенно ждали меня дед и бабушка. Я стала для них первой, желанной, долгожданной и любимейшей внучкой. С первых дней они окружили меня такой глубокой и яркой любовью, такой заботой и нежностью, что все остальное – в том числе и сложные отношения моих родителей – не помешало мне ощущать себя абсолютно счастливой.

В Москве я прожила до тридцати с небольшим. Потом была Франция, дальше – российская глубинка, позже ставшая моей окончательной родиной. Но Москву, свой первый город, я буду отчаянно и нежно любить всю жизнь – даже будучи с ним в многолетней разлуке. Я помню ее широкой, просторной, свободной, зеленой, окруженной вереницей прохладных и тенистых бульваров. Машин еще было совсем мало, а улицы – наоборот, были многолюдны – спешили по своим делам студенты и служащие, медленно и степенно прогуливались пенсионеры, то и дело встречались растерянные, ошарашенные приезжие, восторженные туристы, гордые молодые мамочки с низкими закрытыми колясками и ребятня, галдящая в пышных от зелени скверах.

Народ московский был всегда торопливый и озабоченный, но не злой – точно помню: хамства и грубости не было. Москвичи любили свой город и гордились им.

Сейчас, когда я вижу старые съемки той, прежней, моей Москвы, понятной и близкой, сердце сжимается от печали и грусти. Сколько было в ней спокойной и уверенной мощи, размаха! Сколько было простора и красоты!

Моя мама, Нина Грачева, была из приезжих – в четырнадцать лет она приехала в Москву из станицы под Туапсе, где родилась и жила с матерью и двумя братьями. Приехала к родне на каникулы и так в столице и осталась, поселилась в Домодедово, в семье своего дяди Федора Ивановича.

Жена дяди Федора, тетя Мотя, стегала на всю округу одеяла, и к этой «хлебной» профессии стали приобщать и мою четырнадцатилетнюю маму. Дело это было прибыльное и творческое – одеяла стегали к свадьбе, ко дню рождения, к рождению ребенка и просто в подарок. Процесс этот был непростой – раскладывались пяльцы, растягивался сатин или атлас, подкладывался ватин, и начиналась работа. Мелом на ткани чертились узоры – завитки, ромбы, круги и квадраты, которые потом вышивались плотными нитками.

Домой мама уже не вернулась – привыкла к Москве, полюбила ее. К тому же она уже вполне владела «хлебной» профессией. Хотела учиться дальше, но работящая родня ее отговорила – доход от одеял шел приличный.

У Федора Ивановича, маминого дяди, был хороший и крепкий дом, где жила вся его дружная и работящая семья, которая стала семьей и для мамы. Приняли там ее замечательно, по-родственному тепло и радушно.

Моя бабушка, мамина мама, Ольга Владимировна Грачева, происходила из богатого, сильного казацкого рода. Ее большая и зажиточная семья жила в Краснодаре, но в тридцатые годы стали они переселенцами и раскулаченными, переселили их далеко за Урал. Но и там они поднялись – жили достойно и по-человечески, несмотря на все тяготы и сложные, порой невыносимые жизненные условия. Работа их никогда не пугала. Эти сильные люди умели и любили работать.

К бабушке Оле я уезжала на лето, на каникулы. Была она женщиной строгой и немногословной – одно ее слово могло означать целое предложение. Если ей не хотелось отвечать на мои вопросы, она лишь сурово поджимала губы. Рассказывала бабушка о жизни редко и неохотно. Когда я ее как-то спросила, отчего маленькая дверца, ведущая в сени, сплошь усеяна, как решето, мелкими дырами, она долго молчала, а потом коротко бросила:

– Пули. – И быстро вышла во двор.

На дальнейшие вопросы я не отважилась.

Дома в станицах назывались хатами или мазанками. За калиткой, прямо возле нашего забора, росла огромная груша, и моя немногословная бабушка как-то обмолвилась, что на ее корявом суку было повешено немало людей.

– Все вешали, – спокойно сказала бабушка. – День – партизаны, день – немцы.

Всё. Без подробностей. Да и спрашивать было страшновато. Помню только, что корявую грушу я старалась обходить стороной – не дай бог зацепиться подолом за ее разлапистые и острые ветки.

По воду мы ходили на речку. Горная речка возле Лысой горы была холодной и быстрой. Как-то бабушка обронила, что в войну набрать ведро чистой воды было невозможно – страшные бои шли на Лысой горе, и почти пять дней река истекала и пенилась кровью, сначала красной, потом бурой, а потом бледно-розовой.

Помню, как тоскливо забилось у меня сердце – походы по воду стали испытанием. А деться-то было некуда!

Однажды, идя за водой, я наткнулась на клубок крупных змей. Испугалась страшно – бросила ведро и помчалась домой. Влетела с криком:

– Баб, баб! Там змеи!

Бабушка обернулась не сразу:

– Ведра где?

Ну, что делать? Пошла. Правда, обошла это страшное место, но воды принесла. Гнева строгой бабушки я, конечно, боялась, и слово ее для меня было закон.