Можно всё

В то харьковское утро я психанула, покрасила волосы в розовый цвет и пошла на запись интервью в любимую чайную Сансея с ее хозяином. Я не запомнила его имени. Это был добродушный бородатый мужчина, помешанный на чае. Он вел передачу, которую снимал прямо там, на полу своей чайной. В большинстве случаев его гостями были музыканты, но, поскольку меня хорошо знали в музыкальной тусовке, кто-то предложил ему взять у меня интервью. Вместе с оператором они установили две камеры и лампы дневного света, которые превратили мое лицо в мертвенно-белое, и стали снимать. Уже через пять минут мне стало понятно, что этот бородатый харьковец не только ничего не знает обо мне, но и предельно далек от всей темы путешествий. Его вопросы можно было пропускать мимо, в них не было никакой глубины. Ему хотелось узнать, что же происходит там, за пределами Украины, с пикантными подробностями, в стиле «где мужчины привлекательнее, а женщины раскрепощеннее?» Это я ему и подала на стол, но зареклась, что больше не буду соглашаться на абы какие интервью.

Вскоре я провела встречу в Харькове, которая оказалась внезапно теплой и доброй.

– А ты не боишься ездить автостопом? – спросила меня тонким голоском одна девочка.

– Я боюсь проебать свою жизнь, – ответила я, и в зале повисла тишина.

После ее окончания я купила всем пиццы и вина, мы спрятались под козырьком от дождя и по кругу рассказывали, когда в последний раз были счастливы. Прямиком оттуда я поспешила к своему давнему другу Сереже Белозерову, солисту довольно известной в определенных кругах группы «Morj».

Мы сидели на подушках в его маленькой уютной кухне и пили чай. Попутно Сережа вкручивал мне в гитару новые струны – сама я их натягивать не умела, да и не хотела уметь. Сколько романтики в том, чтобы позволить мужчине поменять тебе струны… Как от такого можно отказаться? Я расплылась в улыбке. В этот вечер наш происходящий раз в год разговор был о смысле.

– Знаешь, у меня появилась мечта, – говорит Сережа. – Я хочу, чтобы в небо этого города по ночам светил огромный прожектор, как у Бэтмена. Только вместо летучей мыши будут слова: «Здесь ничего не понятно».

– Почему именно эта фраза?

– Это будет напоминанием о том, что, возможно, мир совсем не такой, каким его представляют себе люди. Люди у нас «зашоренные» – кто в религии, кто в каких-то патриотических штуках… Это все вещи, благодаря которым им легче взаимодействовать с реальностью. И они думают, что им все понятно. А ведь на самом деле ничего не понятно! Мир такой удивительный… Каждый день мы просыпаемся куда-то, куда-то засыпаем… Многие, знаешь, за деревьями леса не видят. Этот мир такой динамичный, а мы хватаемся за статичные вещи, концепции те же самые… Люди думают, что все знают, но это же очень скучно – так считать, теряется элемент загадочности. А тут, держа в голове, что «ничего не понятно», ты понимаешь, что откуда-то встает это невероятное оранжевое солнце, из земли растут живые штуки, тянутся к нему… Мы зовем их «деревьями», и само название как будто все объясняет, а ведь это не так. Каждую секунду все происходит в первый раз, и никто ни к чему не готовится, никто не знает, что будет дальше. Человека с детства учат ничему не удивляться. Мы можем быть невероятным зеркалом этого мира, зеркалом любви, но все по мере наших же возможностей… И если бы была такая возможность – напоминать людям, вывешивать такой огромный фонарь, – я бы так и делал.

В ходе разговора я рассказала Сереже о своей потерянности, на что он ответил историей о молдованине с золотыми зубами, который подошел к нему как-то в тамбуре, когда Сереже было плохо на душе, и ни с чего произнес: «Дорогой мой! Если ты все, значит, все сделает для тебя все!» А затем расцеловал в обе щеки.

И сам Сережа, как я узнала потом, растрактовал эту фразу так: если ты становишься всем, не центром мира, не песчинкой, а решительно всем, то и «все» сделает для тебя все.

Я же тогда восприняла ее немного по-другому: если ты достиг какого-то предела в тех испытаниях, что тебе выпали, если ты – все, то есть больше ничего не можешь сделать, значит, «все» спасет тебя и сделает для этого все. И тогда я решила, что, раз «все» еще не сделало все, значит, это еще не все, значит, я могу еще. Я ощутила огромную, необъяснимую, космическую поддержку, словно посланную мне сверху. Сережа не был молдаванином с золотыми зубами, и мы не стояли в тамбуре. И все же то, что он сказал мне тогда эти слова, было такой же случайной неслучайностью, как и все в нашем мире.

Глава 2 Киев