Мрачная игра. Исповедь Создателя

Бормоча все это, Ганышев с гадливой ясностью представлял, как Хомяк, отпив из горлышка последний, достаточно возбуждающий глоток, ловким ударом вбивает пробку на место и тут же (шампусик еще не успел всосаться) входит в какую-то женщину, сопит, наслаждается, и все это кончается тем, что Ганышев, глядя в серые глаза чужой обманутой жены, старательно крестится троеперстным знамением, а Марина бросает на него удивленный взгляд – ведь ее проницательность была не чета Дусиной: она сразу увидела в Хомяке бабника и лжеца… Был вечер, и закупорена туго была бутылка красного вина…

– Так как же насчет брудершафта? – весело спросил Хомяк, когда страсти улеглись.

– А ты не забыл, – сказала Дуся, – что нам уже пора на станцию?

– Минут восемь у нас найдется.

– Ты собираешься посвятить этому сладостному процессу целых восемь минут?

Пока происходила их мягкая перепалка, Хомяк уже наполнил бокалы, с истинно советской тщательностью разделив это, чьим-то оргазмом подкрашенное шампанское, на четыре равные части.

Обогнув рояль с запада (его отражение в черном зеркале деки добавило нам еще некую толику Африки) Геннадий Иванович Хомяк (явно ему не хватало фрака, манишки, прочих атрибутов эпохи Шредера) изящно, лирически (то есть, напоминая музыкальный инструмент, коим беременно это многозначное слово) изогнул свою блудливую руку в извилистом жесте, и Марина, какбы передразнивая его, сделала то же самое. Выпив, они весьма корректно и целомудренно поцеловались (хоть и в губы, но коротко, хоть и взасос, но символически) и все это было наяву, и Ганышев ясно ощутил, как в момент этого скорбного бесчувствия губ вино все еще течет по их пищеводам. (Я так хорошо помню эту удивительную сцену, что готов извести сотни часов, чтобы создать ее на мониторе – кадр за кадром – красочный, никому, кроме меня, не интересный мультфильм…)

Марина вытерла губы украдкой, лицо ее скривилось от отвращения, никто, кроме Ганышева, этого не заметил, так как он никогда не спускал с нее глаз. Хомяк же, напротив, демонстративно вытерся рукавом, скорчив гримасу: простодушная Дуся была вполне удовлетворена.

– Я хочу сделать то же самое, – вдруг заявил Ганышев.

– Спасибо, – отпарировала Марина. – Как я только что выяснила, поцелуй – не такая приятная вещь, чтобы ее повторять.

– Ты что же – ни разу не целовалась? – задав вопрос, Дуся посветлела лицом, будто бы кто-то прибавил яркости на экране.

– Целовалась, – сказала Марина, опустив глаза. – Один раз в жизни. Одну минуту назад.

– Фантастика, – сказала Дуся.

– Врешь, – сказал Ганышев.

– Что-то мы часто сегодня крестимся, – усмехнувшись, сказала Марина и тут же осенила себя знамением.

Возникла короткая пауза.

– У нас осталось три минуты, – напомнила Дуся.

– Этого хватит, – сказал Ганышев, – чтобы мы успели повторить брудершафт, например, с тобой.

– Я не хочу, – сказала Дуся. – К тому же, больше не осталось шампусика.

– Мы сделаем это на бормотухе, – возразил Ганышев, – но не с Мариной и не с тобой, любовь моя, а с твоим почтенным супругом. Надеюсь, наш Хомячок не откажется от посошка на дорожку?

Ганышеву хотелось выпить, и выпить – немедленно.

– Отнюдь, – согласился Хомяк, и Ганышев с трепетом, ужасом ощутил прикосновение его губ, пахнущих перегаром, женской секрецией, жужкой, но главное – в этом почти Веничкином коктейле была мизерная капля, та самая, в которой, говорят, способна отразиться Вселенная.

– Как ты мог сделать это? – были ее первые слова, когда супруги отправились на станцию – встречать вторую партию. гостей.

– Сделать – что?

– Перекреститься, мой будущий муж.

– Как это – муж?

– По-моему, ты все еще пьян, дуся. Ты в шутку предложил, а я в шутку согласилась…

– Я вовсе не в шу…

– Подожди. Знаю, что не в шу. Вчера я почти что сказала тебе да. Но сейчас… Самое страшное, что существует в человеке – ложь. Я не смогу любить человека, который способен на ложь. Я не смогу переступить с тобой порог храма.

– Я сделал это впервые в жизни, – сказал Ганышев. – То есть, я много врал и лгал, но впервые в жизни моя рука поднялась на крест. Не понимаю, почему это случилось. Клянусь, я никогда больше не повторю этого.

– Клянешься? В самом деле?

– Вот тебе крест.