Мрак

– Ушла она и никто не остановил ее, ни я, ни жена моя, которой я, плюнув сквозь зубы и выматерив ещё раз и ее и дочь ее, запретил выходит из дому, нечего, мол, перед соседями позориться и дальше. – Оголодает и вернется – сказал я. – И научится как вести себя! – и руки у меня дрожали, когда прикуривал сигарету. Нет и нет ее весь день, моя старуха слезы глотает, я молчу, все на дорогу гляжу, все ее поджидаю, все мне кажется, что идет она, голову опустила, признала вину свою и радуюсь я, но оказывается всегда, что или чужой какой ребенок прошел мимо, или просто померещилось и глаза мои видят то, чего нет, но что им желанно. Как только пали сумерки, собрался я ее искать, но напрасно – нигде ее не было. Жена просила меня обратиться в полицию, но я опять только выругал ее: как мне идти в полицию? Как рассказывать беду свою чужим равнодушным людям?!.. Нет, я решил в город пойти, искать ее там. Ходил я по кафе, по ресторанам, по заведениям, где играла музыка, где собиралась молодежь, по паркам искал ее, обшаривая каждую скамейку, поскольку уже знал, что нет никакой квартиры и никакой тетки. Нет и не было. Но натыкался только на бомжей, пьяных и сумасшедших. О чем мне с ними было разговаривать? Откуда им знать, куда ушли карие мягкие глаза моей девочки? Молодежь я спрашивал, но едва успевал и выговорить ее имя: они, такие чистые и такие разодетые, обходили меня, как нищего, стороной, и я чувствовал, что не принадлежу ни этой ночи, ни полумраку их кафе, где они пили свои коктейли и забывали меня сразу, как только отворачивали от меня голову. – Взрывник еще не успел закончить предложение, как вода вдруг нахлынула так сильно, что мы вынужденно потеряли опору. И пока он продолжал говорить, все искали в холодной воде что-то, за что можно было ухватиться. А он, не обращая на это внимания, все рассказывал, как искал. Как высматривал ее в толпе пьяных шумных чужих детей, как напрягал глаза, стараясь увидеть в трепещущем свете, искажающем пространство, заполненное музыкой, рвущей уши, такой сильной, что даже его слух, привыкший к взрывам и к звукам отбойного молотка, не мог выдержать.

– Искал я свою девочку и нашел. Сидела она на кожаном широком диване и пила из высоких стеклянных стаканов так уверенно, как будто может заплатить за то, что пьет, так уверенно, как будто привыкла сидеть с чужими людьми. На ней была вчерашняя кроткая юбка и туфли с высоким каблуком и прижималась она к пузатому незнакомому человеку моих лет. – Да не она это, сказал я себе, она бы не стала ставить ноги на колени чужого мужчины. Приблизился я, чтобы увидеть лучше, приблизился, почти убежденный, что это чье-то чужое несчастное дитя, только похожее немного на мое, чья-то чужая девочка, сирота, без дома и родителей, которую нужда заставила обнимать пузатого толстого мужика, чей живот как желе ходит ходуном под узкой рубашкой, от которой пахнет деньгами, бедой и дорогим одеколоном.

Подошел я совсем близко, полностью свихнувшийся от поисков, надежды, музыки и света, а она бедром своим касаясь его бедра что-то шепчет ему на ухо, совсем близко, и молодое ее дыхание холодит его толстую шею, а он опустил пухлую свою тяжёлую руку на ее колено и гладит бесстыдно, поднимаясь все выше, к юбке ее, короткой как носовой платок. Она. Это она, моя девочка, смеется пьяненько и нет надежды больше. Моя. Нет надежды, что обманулся я, что сейчас вернусь домой, а она ждет меня, вся в слезах и раскаянии, сидит за домом нашим, возле полянки, куда всегда уходила, когда хотела побыть одна или, когда получала плохую оценку, которую скрывала больше от меня, чем от матери. Не больше надежды. Она не там. Она здесь. И чужие люди трогают ее за ноги и талию, и она разрешает, она не стыдится, она не волнуется, что я и мать ждем ее и ищем, она и не помнит о нас. Ее руки тянутся к бокалам на длинных высоких ножках, ее руки берут длинные тонкие сигареты, а его руки подносят ей огонь, щелкая золотой зажигалкой и трогают за колени, щиплют за белые стройные бедра, а она хохочет и не отводит его руку, а наоборот, прижимается к нему, трется об его подбородок, как когда-то в детстве об мой, обнимает его за шею, толстую с толстой золотой цепью, и кидает горделивые взгляды на ровесников, которым не досталось места и которые вынуждены стоять у стойки бара.