Мрак тени смертной

— Да ты трусишь, солдат? — изумился оберштурмфюрер. — Запомни, не было еще случая, чтобы Венк отступал без боя. В конце концов, это просто дикари, грязные вонючие дикари. Мы справимся с ними, мой друг, каждый из наших ребят стоит не меньше десятка чернокожих!

— Мне опасения ротенфюрера кажутся обоснованными, — вступил в разговор англичанин. — Разумнее будет вернуться на базу, вооружиться, пополнить потери и тогда…

— Только не вам учить нас воевать, — прервал его оберштурмфюрер. — Если бы мы воевали по вашим правилам, вы и русские нас разбили бы. Но получилось наоборот — мы ходим по Лондону, а не вы по Берлину! Так что вам лучше помолчать, мой английский камрад!

— Я не англичанин, — сказал проводник. — Я имею честь быть ирландцем. Падение Британии дало независимость и нашей стране. Поэтому я и взялся помогать вам.

Венк хмыкнул и повернулся к ун-Грайму.

— Твои предложения, камрад?

Ойген еще раз оглядел измученных людей, потом с надеждой посмотрел в небо. «Файтеров» Херцога не было видно.

— Мы не можем принимать открытый бой, — решился он. — Только мелкими стычками можно чего-то добиться. Надо организовать оборону и засады. Если аборигены вздумают напасть, мы должны уничтожать отдельные группы, не ввязываясь в масштабный бой. Так у нас останутся некоторые шансы.

Венк презрительно оглядел ротенфюрера и сплюнул.

Не зря говорят, что не стоит полагаться на первые впечатления, следует внимательнее приглядеться к человеку. Ротенфюрер поначалу казался ему рассудительным и хладнокровным, а вот попали в переплет, и все недостатки ун-Грайма высветились, как городские закоулки поутру.

— Мы будем атаковать, — сказал оберштурмфюрер.

Ближе к полудню в зарослях схлестнулись две орды. От самого боя у Ойгена ун-Грайма остались обрывочные смутные воспоминания. Сделанные из листвы и лиан плащи стесняли движения, поэтому солдаты остались, как и противник, — в одних набедренных повязках. Орущая черная орда столкнулась с вопящей белой ордой, все поделилось на кровавые жестокие эпизоды, некоторые из которых врезались в память, а некоторые бесследно забылись. Ойген не видел, как погиб Венк, но память сохранила, как пронзительно кричал и беспорядочно размахивал руками на поднятом негром копье из обожженного бамбука ун-Метцель, как отчаянно резался на ножах с чернокожим ун-Бозе, как пригвоздили к болотной земле одного из самых веселых участников экспедиции ун-Нетцеля. А потом все смешалось, и остались только искаженные лица вопящих, воющих людей, схватившихся не на жизнь, а на смерть. Черные дрались отчаянно, им было что защищать. Но и штурмманны СС не уступали им в храбрости и отчаянности, им некуда было отступать. Вокруг слышались крики, вопли, крепкие портовые выражения, тяжелое дыхание бойцов, выполняющих тяжелую и смертельную работу. Трещал и покачивался тростник, а счастье никак не могло выбрать победителя этой беспощадной схватки.

И тут где-то вдали неуверенно ударили и застучали тамтамы.

Негры исчезли, оставив противников считать павших и зализывать раны.

Дорого далась СС эта схватка! Из личного состава уцелело шесть человек, каждый из которых имел ранения разной тяжести. Оберштурмфюрера Венка нашли в окружении четырех черных воинов. Оберштурмфюрер дорого продал свою жизнь. Впрочем, он дрался не один, рядом с кригманом нашли окровавленного англичанина, еще сжимающего в руках бамбуковое копье, в котором роль наконечника играл керамический нож, крепко привязанный к стеблю измочаленной жилой лианы. Лезвие ножа было в крови. Англичанин, несомненно, был пацифистом, но он тоже хотел жить, а потому дрался за свою жизнь с отчаянием и храбростью воина СС.

Чуть в стороне лежал ун-Крамер. Этот был еще жив. Он попросил привести к нему Ойгена. Ротенфюрер взглянул на раненого и понял — ун-Крамеру с такими ранами долго не протянуть.

— Что, брат кригман, плохо мое дело? — ун-Крамер силился улыбнуться. — Все правильно… Все как учили — во славу рейха!

— Лежи спокойно, — сказал Ойген. Не для того чтобы остановить штурмманна, а для того, чтобы только не молчать.

— Только не надо слов, — ун-Крамер попытался улыбнуться. В левом краешке губ пузырилась кровь, и это был очень плохой признак, означавший, что ранение затронуло легкие. — Я сам все понимаю. Не жалею, все правильно… Тебя жалко. Если выберешься из этой переделки, служить тебе до старости. Во славу рейха. — Он скривился и тихо спросил: — Ойген, ты здесь?

— Здесь, Отто, здесь, — Ойген сжал широкую и горячую ладонь товарища.

— Я вот что понял, — сказал ун-Крамер, невидяще глядя сквозь него. — У всех кровь одинаковая, — зрачки у ун-Крамера были широко открыты, словно он внимательно вглядывался в свое недалекое будущее, ресницы слабо подрагивали. — У всех кровь… — в горле у него булькнуло, и пальцы стремительно холодеющей руки больно сжали предплечье Ойгена. Лицо ун-Крамера начало сереть, на нем выступили капельки пота, но он собрался с силами и договорил: — Она красная, Ойген!

— Лежи спокойно, — сказал ун-Грайм. — Я тебя понимаю.