Мстерский летописец

Косметическое заведение оказалось очень хлопотным, малодоходным, из-за того что сырье приходилось привозить из Москвы, и вскоре прекратило свое существование. Но любовь мальчика к химии останется на всю жизнь.

Ездя в Москву за сырьем для косметического заведения, Александр Кузьмич натолкнулся на новое дело — снимание портретов на металлические пластины — дагерротип. Новинка поразила его рвущееся ко всему необычному воображение. Александр Кузьмич принялся через друзей искать мастера, который бы обучил его фотографическому делу. Учитель нашелся, внушил престарелому ученику, что дело — нехитрое, постигнуть можно, только деньги за обучение надо заплатить вперед. Голышев отдал последние. Мастер сказал, что денег мало, но согласился поучить на те, что есть.

Александр Кузьмич посчитал, что и этой науки хватит. Вернувшись домой, он отдался новому занятию, стал разъезжать по ближайшим маленьким городам, куда еще не дошла фотография, снимать портреты. Но, видно, недостаточно все же обучил его московский мастер. Снимки получались плохими, клиенты были недовольны и требовали деньги обратно. Враги Голышева потешались, открыто смеялись ему в лицо, приклеили ярлык никудышного хозяина.

Для Вани весь этот калейдоскоп отцовских предприятий стал замечательной школой на дому. Александр Кузьмич постоянно приносил всякие «снаряды»: барометры, зрительную трубу, камеру-обскуру, волшебный фонарь.

Все это очень занимало мальчика, а Александр Кузьмич снова пришел в отчаянье. Сбережения истрачены, жена опять брюхатая, дочери взрослеют… Что делать? Идти в кабалу к какому-то богатому иконописцу-раскольнику? Это было выше его сил.

Дома опять стало мрачно и шумно. И чтобы не попасть под тяжелую руку вновь затосковавшего отца, избежать угроз матери и неприветливых лиц сестер, Ваня старался с утра улизнуть на улицу и приходил домой только обедать и ужинать.

Однако на улице было не легче. Сын раскольника Григория Петрова, Яшка, 'маленький, страшно злой, нападал на него, всегда неожиданно вылетая из калитки своего дома. Он, наверно, подглядывал в щель, потому что калитка всегда открывалась именно в тот момент, когда Ваня проходил мимо нее. Яшка ввинчивался своей круглой и твердой, как арбуз, головой, в его бок, сваливал Ваню с ног. Ваня вскрикивал от боли, но изо всех сил торопился скорее вскочить и пуститься наутек.

— Я еще тебе покажу, Никонианово отродье, — кричал ему вслед Яшка. «Никониановым отродьем» раскольники называли православных.

Первое время потом Ваня за версту обходил Яшкин дом, и Яшка совсем не попадался ему на глаза. Потом Ваня, потеряв бдительность, опять случайно оказывался возле калитки Петровых, и все повторялось.

С живущим через несколько домов от Голышевых Сашкой Кирилловым, его родители были единоверцами, они даже часто играли, но только до первой ссоры. Стоило Сашке проиграть в лапту или на что-то рассердиться, как он свирепел, набычивался, и Ваня боялся, что он, как Яшка, тоже врежется ему в бок. Но Сашка только шипел сквозь зубы скверные слова и сверлил Ваню злым взглядом. И Ваня, напуганный, убегал домой.

Ваня тоже впадал в отчаянье. Взрослым не до него. Дома и на улице — одни огорчения. Опасаясь подзатыльников и щелчков, он бродил по избе с втянутой в плечи головой. Бездельничать было скучно, а попытка приняться за какое-то дело самостоятельно неизменно вызывала недовольство старших.

«„Пропадешь!" — носилось надо всеми мне близкими. Пропадешь, если посмеешь чего-нибудь захотеть сам, если сам что-нибудь позволишь себе… „Пропадешь", — кричали небо и земля, воздух и вода, люди и звери… И все ежилось и бежало от беды — в первую попавшуюся нору», — такими словами потом в «Воспоминаниях» выразит Иван Александрович Голышев атмосферу той поры своего детства.

Положение усугубляли болезни, которые с рождения цеплялись к мальчику одна за другой. Какая бы хвороба ни заглядывала в слободу, она обязательно заходила в дом Голышевых и, обойдя стороной или слегка опалив пышущих здоровьем сестер, обязательно сваливалась на Ваню.

Атмосфера недоброжелательства и отчаянья в семье этому только способствовала.

1846 год выдался страшно тяжелым. Весь май дождь перемежался со снегом, дул сильный ветер. Реки Тара, Мстёра и Клязьма поширели, вышли из берегов, затопили пойму, огороды, поля превратили в болота. Хлеб весь вымок. Потом прошел сильный град и окончательно погубил будущий урожай озимых.

Когда дождь прекратился, крестьяне принялись засевать поля заново. Но небо, израсходовав, видно, весь свой запас воды, замерло и не посылало более на землю ни одного дождя.

Хлеба и огороды стали сохнуть, только луговые травы, вымахав в первую, влажную половину лета, теперь зрели и тешили надеждой на хороший покос.