Мстерский летописец

Мужик на лошади, запряженной в бочку, крутился по Красной площади. Из бочки струями лилась сзади вода. Ваня в недоумении следил за возчиком: иль мужик не видит, что бочка худая? Он хотел догнать мужика, сказать ему про бочку, но стушевался: идут мимо люди, и никто не обращает на эту дырявую бочку внимания, хотя вода течет прямо им под ноги. «Значит, так надо, — подумал он, — стало быть, я чего-то не знаю».

Посреди площади сидел парень, чистильщик сапог. Ваня подошел к нему:

— Зачем площадь моют? — спросил он. — Али како празднество ожидается?

— От пыли ее поливают, паря, — усмехнулся чистильщик, — чтобы пыль в нос не лезла.

«А и право, — подумал, отходя, смущенный Ваня, — там, где полил мужик, легче дышится. Только у нас на тракте и не така пылища бывает… Город — одно слово».

Возле лобного места стояли общественные кареты. Они ездили по главным улицам ко всем заставам, а летом и — дальше, к местам загородных гуляний. Ваня уже катался на них, добираясь до школы. Только много не наездишься: куда бы ни ехал, выкладывай десять копеек серебром, деньги немалые.

Через Красную площадь Ваня прошел к торговым рядам и надолго потерялся в них. Мальчишка в мятой рубахе и вытертом жилете нес на голове большой стеклянный графин с лимонадом. На голове же, на большой доске, носили в Москве в лукошках ягоды, арбузы, дыни. В больших плетеных корзинах на ремнях, закинутых за шею, — калачи и булки. От Ильинских до Никольских ворот стояли лавки с книгами, Ваня тут позадержался. Вдоль Красной площади шла первая линия торговых рядов — ножевая. Продавали на ней и ножи, но много и другого товару: писчую бумагу и табак, чай, кофе и сапоги. За ножевой линией шел овощной ряд, а поперек к ней — шорный, седельный, табачный. На колокольном, далее, продавали медную по-СУДУ, на кафтанном — всякое носильное мужское платье. Затем шли ряды холщовый, шапочный, суконный, золото-кружевный, лапотный, сундучный, железный, нитяной и скорняжный… В епанечном лежали ситцы, в панском — дамские модные уборы, в юхотном — шелка. Были также ряды затрапезный, бабий, иконный, ветошный, свечной, перяной… Куда там их Мстёрской и Холуйской ярмаркам!

Ваня пробродил рядами дотемна, пока не зажглись варшавские фонари, а домой явился уже за полночь. Лилье не спал, ждал его, и вожжи были уже наготове…

Наревевшись после жестокой порки, Ваня уснул, но утром встал раньше всех, в темноте собрал свой пещер и еще до школы отнес его к книготорговцу Ефиму Глушко-ву, у которого отец покупал книги. Ваня уже бывал у него с отцовыми поручениями, рассказывал, как Лилье помыкает им, и Глушков переманивал мальчика к себе.

ГЛАВА 2 В людях

Глушков жил в большом Девятинском переулке за Пресненскими прудами, тоже далеко от Строгановской школы. Вставать по-прежнему приходилось рано. Досветла идти темным горбатым мостом через Нижний Пресненский пруд, добираться до Новинского бульвара. Далее можно было по Садовому кольцу доехать на извозчике до Мясницкой. Отец давал деньги на извозчика в один конец, но Ваня экономил эти деньги на свои нужды и ходил в школу пешком. С наступлением зимы на Пресненских прудах наморозили ледяные горы, и по воскресеньям вся Москва собиралась сюда кататься на санках и коньках. Звучала музыка, продавали сладости. Но Ване редко удавалось задерживаться тут. Глушков, как и Лилье, был ласков, пока лишь заманивал мальчишку, а как только Ваня перешел к нему, впряг подростка в свои дела.

Навязанная хозяевами суета делала жизнь безрадостной. Но больше всего мальчик страдал от побоев.

«Приютили было меня в другом заведении — Глушко в а, но и там я пробыл недолго», — коротко отметит потом в своих «Воспоминаниях» Голышев.

От Глушкова он ушел тоже внезапно. Собрал опять затемно свой пещер и перешел жить к Лаврентьевым. Петр Иванович и Антонина Ивановна Лаврентьевы, брат и сестра, бессемейные и бездетные, тоже давно переманивали Ваню к себе. Лаврентьевы печатали народные картинки с медных досок, а Ваня стал с большой охотой помогать им, вникая в самую суть производства, оказавшись очень смышленым помощником.

— Куда ты забрался?! Пять верст до школы киселя хлебать! — ругал Ваню Александр Кузьмич, приехавший к Лаврентьевым за картинками. — За полгода уж к третьим хозяевам перебираешься!

— Зато тут спокойно, — говорил Ваня.

Тихий, робкий, застенчивый по складу характера, Ваня был нетерпелив и порывист, когда его унижали. Будто бес вселялся в его душу при насилии. А в Москве он как-то особенно расправил крылья и хозяев менял, не советуясь с отцом, только докладывал ему об изменении адресов.

У Лаврентьевых ему действительно было хорошо. Они заботились о нем как о собственном сыне, отказались от денег, предлагаемых Александром Кузьмичом за его проживание. А когда вскоре Петр Иванович Лаврентьев, отправившись на Холуйскую ярмарку, неожиданно умер в доме Голышевых, Антонина Ивановна еще больше привязалась к мальчику.