Мстерский летописец

Чтобы наказать Голышева-старшего за рассылаемые всюду жалобы, раскольники снова, как двадцать лет назад, обвинили его в растрате полутора тысяч общественных денег, через это завязалась опять большая тяжба, ибо Александр Кузьмич виновным себя не признавал и отказывался платить начет.

И теперь, покупая землю, он опасался, как бы раскольники через суд не отбили эту землю, потому и решил сделать крепостной акт на имя сына. Протасьев не менее Ивана радовался такому повороту.

Участок почти в четырнадцать десятин, в восемнадцать раз превышающий обычный крестьянский во Мстёре, был куплен за шестьсот пятьдесят рублей. Находился он за оврагом, в селе Татарове, рядом с усадьбой самого Протасьева.

Место было преотличное. Прямо на Шуйском тракте, но отгорожено от него аракчеевской березовой аллеей. С пригорка участок плавно спускался вниз, переходил в заливной луг, и луговина тянулась до самой реки Мстёрки.

В трехстах шагах шумели сосны и березы протасьев-ского парка. За забором стояли помещичьи дома. Хорошее соседство. Пустырь можно превратить в сад.

Решили, пусть дом будет простой, без всяких излишеств, деревянный, но — большой, двухэтажный, чтобы и литографию разместить, и книжную лавку и чтобы жить было просторно.

12 апреля в Ницце, после тяжелых страданий, как писали газеты, умер наследник царского престола, старший сын Александра II, великий князь Николай Александрович. С цесаревичем многие в России связывали свои надежды на будущее, потому кончина наследника была встречена всей Россией с печалью. Мстёра отслужила по умершему панихиду.

Покинул в начале 1865 года Владимир генерал-губернатор Александр Петрович Самсонов, он был отозван в столицу. При Самсонове Владимирский статистический комитет процветал. Перед отъездом Самсонов успел вручить полюбившемуся ему активному деятелю комитета Ивану Александровичу Голышеву серебряную медаль для ношения на шее на Станиславской ленте.

«Я был весьма рад этой высочайшей награде, — писал Иван Александрович, — ибо она освобождала меня от телесного наказания. У нас много было примеров по разным крестьянским местечкам, что крестьяне, преследуя кого-либо из своих собратьев, приискивали какую-нибудь вину, а затем, по приговору волостного суда, наказывали его розгами». И с Иваном Голышевым местные власти не церемонились. Как-то Иван Александрович тяжело заболел, и в это время пришло распоряжение сотского из Вязников немедленно явиться в стан канцелярии. С властями не спорят. Едва живой отправился Иван Александрович в уездный город, и как же он был возмущен, когда узнал, что хлебать киселя за двадцать верст ему пришлось только для того, чтобы подписаться в прочтении бумаги по торговым делам, совсем не спешной. «Не правда ли, огромным уважением пользуются у становых наши мужи науки?!» — возмущалась по этому поводу газета.

Последняя суббота перед сырной неделей — масленицей — называлась на Руси «широкой». Иван Александрович отправился в Холуй. Тихонравов давно просил его написать об этой, стихийно укоренившейся, пятой, неофициальной, ярмарке в Холуе, прозванной «обжорной». И если в большую ярмарку шумели в Холуе два базара: верхний — в гостином дворе, и нижний — на площади, на самом берегу Тезы, то в широкую субботу базар устраивался только на площади. Приезжали сюда для того, чтобы накупить провизии для предстоящей масленицы. Покупались в основном яства: свежая и соленая рыба, лакомства, подарки близким, гостинцы — детям.

В Холуе у Голышевых была своя лавка, в которой они торговали во время ярмарок и в базарные дни. Пробираясь к ней, Иван Александрович прошел нижним базаром, поднялся на горку к гостиному двору. На верхнем базаре было пусто и тихо. В гостином дворе было открыто не более двадцати лавок — с образами, панскими товарами, галантереей и некоторыми другими товарами для офеней, и у тех не толпился, как обычно на ярмарке, народ, только прошли два офени.

Голышевы хорошо поторговали осенью и на зиму лавку закрыли. И теперь к ней невозможно было подойти, столько намело снега. Ноги по колено проваливались в сугробы. Начерпав полные валенки' снега, Иван Александрович нашел сторожа, спавшего в закутке, и попросил лопату.

Не переставая зевать, недовольный тем, что его разбудили, сторож, кутаясь в тулуп, сказал, что лопат нет у него и у других сторожей вряд ли найдется.

«Вот он, русский человек, — чертыхался Голышев, пробираясь сквозь сугробы, — круглые сутки будет храпеть, пока его не занесет с головой».

Лопат он, как и предсказывал ему первый сторож, не нашел ни у одного из двенадцати в торговых рядах. «И за что им только деньги платят, — возмущался Иван Александрович, — разгребая тропинку к своей лавке какой-то доской, которую тоже нашел с трудом. — А ведь сугробы — одна из причин, почему народ сейчас сюда не заглядывает, какие уж тут прогулки, если в сугробах ноги повывихиваешь».

Когда он часа через два снова спустился на нижний базар, атмосфера на нем заметно изменилась. Тут и там уж слонялись полупьяные, стоял шум, гвалт, звучало крепкое словцо.