Мститель Донбасса

Как быть теперь вообще со всем этим, что свалилось так внезапно? Блин, действительно получается предательство какое-то – не успело любимую девушку ранить, как он тут же ночь с другою проводит!

Ну ладно, любимая тут – для красного словца, конечно. Хорошая Ирка девка, но любви он к ней никакой не чувствовал. Ну, то есть как никакой? Не голый секс-то ведь у них с нею! Значит, чувство какое-то есть. Не любовь, ладно. Дружба такая? Когда мужчине под сорок и женщине за тридцать, имеют они право на такую? Чуть сдобренную сексом…

Хм… Мужних жён это, понятно, не касается, в очередной раз начинал Кравченко запутываться в подобных рассуждениях. Там – дело иное: семья, дети, долг чистоты перед мужем. А если женщина свободна – так в чём проблема? Конечно, в идеале было бы, чтобы ещё и мужчина был свободен – всё же гулять при наличии любимой семьи не есть гут.

Так ведь и не гульба же тут! Семья там, а война – здесь. Стресс боевой. И послебоевой. Снимать необходимо. Когда адреналин уходит после боя – коленки подчас слабеют. И в груди что-то бесится мелко-мелко, будто дрожит голое на морозе…

А под обстрелом – так оно и без всякого адреналина всё дрожит: вжимаешься в стеночку, желательно бетонную, поделать ничего не можешь с холодом внутри от близкого беснования смерти, хлопающей по тебе снарядами, будто мухобойкой. И лезут в голову всякие ненужные мысли.

Хотя и не мысли на самом деле вовсе, даже и не чувства, пожалуй, – а… инстинкты, что ли. Словно каждая клетка организма вспоминает себя первобытной амёбою, которую сейчас жрать будут. И ползёт с каждой этой клеточки в мозг вопль инстинкта самосохранения. А мозг ужасается. Крепко так ужасается иногда. Иногда выносится от ужаса. Видал Алексей Кравченко такие случаи. А ещё больше рассказывали.

Чем такое снимать после боя? Особенно когда оно накладывается на вид разорванных тел тех, кому не повезло, на запахи свежей крови и сгоревшего человеческого жира, что шелушится чёрными потёками на горелой броне, на звуки обрывистого треска огня, обгладывающего стропила разрушенного дома, и всхлипывающего дыхания-стона раненного в грудь товарища…

Чем такое снимать, тем более что знаешь: от этого не избавишься до конца жизни, ибо оно сразу и навсегда вцепляется в душу? Водкой? Конечно! Но она опасна. Она просто опасна – и для воина, и для армии. Глоток после боя – но не более. Иначе от бутылки вскоре не оторваться. А постоянно пьющая армия – это… Как те ушлёпки айдаровские в октябре под Трёхизбенкой, настолько ужратые, что даже не соображали, что чужая ДРГ их в ножи берёт…

А мужских стрессоснимающих удовольствий создававший Адама жестокосердный Саваоф придумал совсем мало. Драку, алкоголь и женщин. Драки тут в количествах, давно уже пресыщение настало. Водка – штука обоюдоострая… Остаются только женщины.

Хотя и они штучки обоюдоострые… Может быть, к лучшему?

Вот так капитан Кравченко размышлял о том, о сём, панически отскакивая в сторону от тем, которые подводили к конкретике нынешней ночи и нынешнего утра, к Насте и Ирине, и к тому, что дальше делать.

Как бы в параллель к этим мыслям – или в промежутках, что ли, – он закупал запланированное, менял деньги, уминал пельменьки в «Бочке», потом ехал на такси к больнице по Оборонной. Затем поднимался на этаж, попутно вспомнив и сравнив здешний чуть заброшенный, но порядок, с раскорёженной танковыми снарядами, а потом ещё и заминированной и взорванной украинскими карателями при отступлении больничкой в Новосветловке…

Здесь, говорили, тоже что-то взрывалось летом, но теперешние ухоженные бежевые коридоры с линолеумом цвета морской волны, всё чистенькое, представляли бесконечно разительный контраст с тем, что Алексей видел там ещё в ноябре. Говорили, правда, что и там в декабре начали всё восстанавливать, – как раз у Ирки как-то лежали, смотрели какой-то фильм по «Луганску-24», а там вдруг врезались новости со ссылкой на какое-то «Луганское информационное бюро». Как раз про ту несчастную больницу, что, мол, сам глава распорядился её отремонтировать… Но в его, Алексея, внутренней картинке это ничего не меняло – на ней так и стояла та несчастненькая, двухэтажная, словно сгорбившаяся и с вырванными глазами больничка…

* * *

Номер палаты, где лежала Ирка, они с Мишкой выяснили ещё вчера. Сейчас же Алексей закрыл и ещё одну вчерашнюю тему. Ирину давеча записали чуть ли не как безымянную, потому как поступила без документов. А значит, обращение с нею вполне могло быть не ахти. В итоге имя-фамилию с его, Алексея, слов всё же вписали, но за обещание завтра же занести и показать паспорт пациентки. Что он исполнил, забрав его у Томича. С удовольствием узнав заодно, что вчера же, после операции, перевели его подругу в другую палату, повыше качеством и двухместную.

Скорее всего, произвели впечатление Мишкины корочки – Кравченко, как и теперь, был в гражданке, и потому едва ли обликом своим мог составить конкуренцию маленькой багровой книжечке.

– Там у неё даже и охрана выставлена, – со значением просветили его.