Мученик

Монах, о котором ему говорил Томас Вуд, лежал, сжавшись в углу в развалинах сушильной камеры старой мельницы. Это было ветхое, полуразрушенное строение из старых прогнивших бревен, которое грозило рухнуть в реку. На стропилах и балках мельницы свили гнезда сотни птиц, и их голоса сливались в одну сплошную какофонию. Старый монах был под стать развалинам. Его желтая кожа напоминала пергамент, глаза — словно пустые впадины. Висевшее на худых плечах и подпоясанное потертой веревкой ветхое облачение больше походило на тряпье и выглядело так, словно он носил его еще во времена роспуска монастырей пятидесятилетней давности.

— Вы — Птолемей?

При звуках голоса слепой монах отпрянул в сторону, словно побитый пес.

Легкий ветерок, проникнув через зияющие проемы, где когда-то были окна, подхватил листок бумаги. Шекспир поймал листок. На нем ничего не было отпечатано, но выделка бумаги была точно такая же, как и у тех листков, которые он обнаружил в доме на Хог-лейн в Шордиче у обезображенного тела леди Бланш Говард.

— Птолемей, я не причиню вам вреда. Я пришел поговорить.

Борода монаха была длинной и почти седой, как и волосы. Он был весь в саже. Старик сидел на полу, рядом с изношенным, старым точильным камнем и деревянным подносом, на котором еще оставалось несколько хлебных крошек.

— Болтфут, дайте ему еды.

Хромая, Болтфут пошел обратно к своей лошади, которую привязал у входа на мельницу, и достал из подседельных сумок хлеб и мясо. Он принес еду и коснулся плеча слепого монаха.

— Вот, — сказал он, стараясь говорить мягче обычного. — Это еда. Берите.

Монах высвободил руки из складок своего одеяния и вытянул их. Обе кисти были отрублены по самые запястья, и произошло это не так давно, ибо шрамы были еще свежие. Болтфут положил еду монаху прямо на обрубки рук.

— Я принесу вам эля, — сказал он.

— Кто с вами сделал это, Птолемей?

— Закон, сэр, закон. — У него был старческий голос, но звучал он удивительно твердо.

— Какое преступление вы совершили?

— Клеветал, подстрекал к мятежу, печатал, делал бумагу без лицензии. Какая разница? Моя жизнь кончена. Мне осталось лишь слушать пение птиц и питаться объедками, что приносят местные жители. По крайней мере, они меня не осуждают. Пусть меня судит Господь.

— Я прав, вы сделали эту бумагу?

— Я не вижу ее, сэр. Мне выкололи глаза. Но если вы нашли бумагу здесь, то рискну предположить, что это моя работа, плохая выделка, это вам скажет любой понимающий толк в этих вещах. Все из-за местной воды. Слишком грязная. Да и тряпье гнилое. Старьевщики знают ему цену. — Он сухо рассмеялся.

Шекспир немного постоял, осматривая окружавшую его разруху и сидящего посреди нее, словно в эпицентре урагана, старика. Когда вы потеряли все, и у вас ничего не осталось, кроме жизни, чего бояться? Птолемей поел немного из того, что дал ему Болтфут, сутуля плечи, чтобы обхватить обрубками рук хлеб и мясо и направить еду в рот. Было заметно, что боль еще мучает его, ибо его тело напрягалось от каждого движения, а на лице застыла гримаса страдания.

Большая часть инструментов для изготовления бумаги находилась на мельнице. Главный вал мельничного механизма был соединен рычагами с молоточками, измельчавшими мокрое тряпье в однородную массу. Неподалеку стояли деревянные рамы с тонкой основой наподобие сита, через которые стекала вода, оставляя тонкий слой тряпичной массы. После массу сушили, и она превращалась в бумагу. Неподалеку стоял пресс, чтобы отжимать воду из листков, но печатного пресса не было. Где же он?

— Томас Вуд говорил, что отдал вам старый пресс, чтобы вы могли печатать папистские трактаты для семинарских священников. Где он?

— Там же, где и мои руки.

— Господин Вуд говорил, что вы никогда не печатали ничего из того, что могло подстрекать к мятежу.

— И это правда. Или мне так казалось. Другие с этим не согласились и заявили, что все, что я печатал, незаконно. Звездная палата считает противозаконным печатать что-либо без лицензии.

— Тогда расскажите, кто с вами это сделал? Это был городской магистрат?

Болтфут поднес кружку эля к губам старика. Он жадно выпил, затем отер рот грязным рукавом.

— Вкусно, сэр. Спасибо. Нет, это был не магистрат, но тот, о ком вы могли слышать. Его зовут Топклифф, а я считаю его сатаной в человеческом обличии.

— Топклифф?

— Он убил моего друга монаха, брата Хамфри. Топклифф разрезал его на куски у меня на глазах и выбросил в реку. Затем он выколол мне глаза и отрезал кисти рук. Привязал мои руки к бревну и отрубил кисти одним ударом топора. Топклифф оставил меня истекать кровью, но Господь Своей милостью позволил мне прожить немного дольше.

Шекспир посмотрел на Болтфута и увидел в его лице отражение собственного ужаса. Мало что могло тронуть Болтфута, но холодная жестокость рассказа этого старика его потрясла.

— Вы молчите, сэр? Вас удивляют деяния этого демона?

— Нет… нет, не удивляют.

— Одна женщина из Раймсфорда ухаживала за моими ранами и приносила поесть. Она до сих пор помогает мне, как и остальные. Знаете, Берли и ему подобным не уничтожить нашу веру.