Мудаки (СИ)

Бабель Михаэль Мудаки

МУДАКИ

Призрак бродит - призрак миризма! (М.Б.)

Я тоже думал, что это слово матерное, но это иврит, а в святом языке святого Закона для святого народа от Святого Всевышнего не может быть матерного, потому что, например, "...твою мать" - запрещено святому народу: запрещено её и её мать, и запрещено чью-то мать вообще, если она ещё и чья-то жена.

Но если это, как некоторые думают, матерное, то, следовательно, и не иврит, - но это просто не может быть, потому что еврей не употребит матерное, чтобы не покраснеть, а это слово обиходное у евреев, и не может быть у него трёхбуквенного перевода.

Наши замечательные времена перед приходом Машиаха - отхода от святого народа отдельными массами, несоблюдения святого Закона отдельными массами, не служения Святому Всевышнему отдельными массами - эти чудесные времена предсказаны святым Законом и святыми пророками. Эти времена чудесны своей неизбежностью, когда еврей станет советским человеком, - это в советской терминологии, а если говорить по-простому, по-народному - мудаком, а управлять им будет эрев рав - это на иврите, а по-русски - сброд, а в советской терминологии - евсекция, а по-народному, по-простому - мудаки.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я вырос в Москве, в районе Тишинских и Грузинских улиц и Белорусского вокзала, в огромном доме, в котором все когда-то сидели или будут сидеть, в двухкомнатной коммуналке, где одна комната была наша, а в другой - соседи: отец-мать и два сорванца моего возраста.

Сорванцы вместе всем двором, всей хеврой играли: подбросить кирпич в кастрюлю на примусе в соседнем доме, где сплошные коридоры, и лететь всей оравой - последнего могут догнать и отметелить; связать верёвкой две противоположные двери и позвонить в обе; подбросить на тротуар толстый кошелёк, полный говна; ночью во дворе натянуть колючую проволоку на уровне глаз; подвесить над окном тюкалку на невидимой ниточке и дергать издалека, пока не выйдет какой-нибудь хмырь болотный, почесывая озабоченно плешь; и ещё всякие хохмы.

Когда сорванцы чуть подросли, стали показывать своё умение: отдавали мне мой ксив, а точнее ктив, то есть документы, и всякую мелочь, а я, удивлённый, хватался за пустые карманы, а они весело ржали.

Младший сорванец был влюблен в целочку Мурку, и когда её поставили "на хор", на чердаке, бился головой о балки чердака и плакал, а потом подошла его очередь.

Старший сорванец ходил, сутулясь, как боксёр на ринге, нервно наматывал резиновый бинт на ладони, как перед боем, и сразу сматывал. Не раз спрашивал: "А правда, евреи помогают друг другу? А правда, у евреев семья крепкая?" Огрел кого-то урной, тот и умер.

В семье соседей старшие сели, когда я пошёл в младшие классы; когда я пошёл в средние классы, старшие вышли, но сели младшие, но, как малолетки, ненадолго; поэтому, когда я пошёл в старшие классы, младшие пошли снова, а старшие снова вышли, потому что была большая амнистия, но снова вошли, и младшие снова вышли, потому что была малая амнистия, но снова вошли, а старшие вышли.

Всё время кто-то входил или выходил. Входная дверь постоянно открывалась и закрывалась, но не на замок, - он мешал, и его выбили, да он и не нужен был, на кухне ничего не пропадало, в малине был полный порядок, за стеной бренчала гитара "В тёмном переулке", маленькие кепочки с козырьками в два пальца тихо входили и выходили, вежливо здоровались и прощались.

Иногда гитара обрывалась резко, тряслись стены, звенела битая посуда, визжали девочки. Мы закрывались на ключ.

Улица кишела шпаной, блатняком, гогами-магогами. В тёмном переулке к прохожему подходил плачущий малолетка, тёр глаза, прохожий склонялся над ним, а из тёмной подворотни хриплый голос: "Маленькому холодно, снимай пальто!" - и зловещие тени шевелятся вокруг.

Когда малина пустовала, приходили мусора спросить о том, о сём и уходили ни с чем - мы не жаловались. Гоев мы боялись.

Наша семья и все остальные евреи должны были висеть на указательном пальце нашего соседа, который он показал маме вытянутым вперёд, в виде пистолета, когда фюрер приближался к Москве, но фюрер не дошёл.

Два старых еврея с нашего двора, муж и жена, были особенно добры ко мне - маленькому: давали конфетку, ласково называли, а в глазах у них стояли слёзы. Дома слышал, что их сын давно сидит: дело было мокрое, он взял всё на себя, хоть был случайным в шайке, только подвёз на машине, на которой работал, ему врезали, а остальным скостили.

Когда он вышел, отсидев на всю катушку, я столкнулся с ним неожиданно и сразу узнал по его старикам. Он был добродушный увалень со спичкой в зубах, с постоянной улыбкой. К тому времени я пошёл в институт, и он спросил меня на равных за жизнь, как будто мы были всегда свои. Я растерялся, покраснел, что-то болтал, а он внимательно слушал, улыбался, и его глаза радостно блестели.

Он и не завязывал, но его оставили, и когда он выходил во двор, все антисемиты двора уважительно здоровались, приподнимая кепки.

ГЛАВА ВТОРАЯ