Мудрая змея Матильды Кшесинской

Наши встречи и разговоры с М.К. на время прекратились, и не только из-за некоторого отчуждения, возникшего между нами: я курсировала между Ле Везине и Парижем, а М.К. с семьей переехала в Париж, но, как только «странная война» сменилась страшной и началось повсеместное отступление французских войск и бегство населения на юг, Красинские-Романовские отбыли в Биарриц. Оттуда они вернулись только в конце сентября 1940 года, когда Париж был уж занят вермахтом.

Так совпало, что мы с мужем тоже должны были вернуться, чтобы распорядиться своей недвижимостью: часть нашего дома была занята германскими военными, но часть можно было сдать в аренду тем, кто искал жилье. Муж мой занимался этими делами, я продолжала работать у Хитрово. С М.К. мы снова встретились именно там.

Отчуждение сразу позабылось, мы снова принялись болтать, хотя прежней откровенности между нами уже не было. Подозреваю, отчасти оттого, что все самое важное и интересное о себе М.К. уже рассказала, а бытовые подробности нашего теперешнего существования были известны мне не хуже, чем ей. Привыкнуть к этому существованию было сложно, а порою и невозможно.

Она пригласила меня посетить свою студию, и однажды я там в самом деле побывала. Занятий в это время не было, но М.К. откровенно обрадовалась, что я пришла именно в такое время. Мне показалось, что в этот день на уроки никто не пришел. Но я с интересом осмотрела станки, зеркала, рояль, многочисленные кашпо с цветами, которые смиренно поливал великий князь Андрей Владимирович, комнаты для переодеваний, душевую. Потом мы сели пить чай с привезенным мною шоколадом – швейцарским, с черного рынка. В эти времена ходить в гости с пустыми руками стало совершенно неприлично.

Чай нам подавала тоненькая черноволосая девочка лет четырнадцати-пятнадцати, сразу видно, что неопытная, но настолько конфузившаяся от своей криворукости, настолько жутко красневшая при малейшей своей оплошности, что все милосердно старались не обращать на это внимания, хотя, насколько я знала, М.К. обычно бывала с прислугой крайне строга.

– Одиль пока еще учится, – сказала она снисходительно, когда девушка вышла. – Будем надеяться, у нее впереди большие успехи. И нравом она очень мила, покорна, уступчива. Ее бы следовало назвать не Одиль, а Одетт.

Я не сдержала улыбки:

– Да, я понимаю, чем вызвана ваша снисходительность, дорогая Матильда. Одиль… «Лебединое озеро»!

– Я тебе говорил, что она догадается! – одобрительно воскликнул Вовó, которого всегда уязвляло мое к нему сдержанное отношение, и он очень старался со мной подружиться.

– Легко догадаться, – пожала я плечами. – Стоит только вспомнить, как ваша матушка танцевала в этом балете, и особенно ее прощальное выступление…

Глаза М.К. немедленно увлажнились слезами:

– Ах, какие воспоминания! Вы правы, дорогая Симочка, имя сыграло главную роль и убедило меня, что следует помочь Одиль. Мы встретились в Биаррице, куда девочка перед войной приехала навестить свою умирающую крестную. Приехала из Дижона, если не ошибаюсь…

– Да нет, вроде бы из какой-то деревни близ Дижона, только я все время забываю, из какой именно, – уточнил Вовó, если это можно назвать уточнением.

– Однако смелый поступок! – удивилась я. – Насколько я знаю провинциалов, они очень неохотно отваживаются на столь дальние путешествия. Пересечь почти всю Францию с запада на юг, чтобы проститься со своей крестной – это очень трогательно!

– Насколько мне стало известно, Одиль вела не только чистая любовь к крестной, – ухмыльнулся Вовó, – она надеялась на наследство. Однако она – опять же, из-за удаленности Биаррица от Дижона – не знала, что крестная вышла замуж, изменила завещание, и все ее наследство получил супруг. Одиль осталась не просто ни с чем, но вообще ни с чем, совершенно! Вдобавок ее обокрали. Она плакала на улице, когда ее подобрала моя сердобольная матушка. Мы вернулись в Париж с Одиль, и, поскольку мы прекрасно понимаем, что дать ей денег на дорогу – это все равно что проститься с ними навсегда, матушка решила дать ей возможность их заработать. Как вам это нравится, Серафима Владимировна?

Меня очень развеселила смесь милосердия с прагматичностью, которую проявила М.К. Мы посмеялись, допили чай, и Одиль, ободренная нашими улыбками и явным доброжелательством, убрала посуду немножко ловчее, чем подавала.

Бургундия, Нуайер, наши дни

Алене показалось, что она ударилась лбом обо что-то твердое, причем очень сильно! Такое бывает в стеклянном лабиринте. Вроде бы идешь к ясной цели и вдруг бьешься о стекло. Но сейчас лабиринт оказался зеркальным – на Алену словно бы смотрела со всех сторон ее ошеломленная и резко поглупевшая физиономия.

Ни-че-го себе! Она-то думала, что разгадала сенсационную загадку! А оказывается, это был секрет Полишинеля. То, о чем знал весь Мулян, Френ, Нуайер, Паси-сюр-Аржансон, Сен-Жорж, Анси, Тоннер… далее везде в департаменте Йонна, а может, заодно и в Иль-де-Франс[43]!

– Так что, – с трудом выговорила Алена, – эта балерина подарила Одиль свою брошь? Драгоценность? Но почему вдруг?