Мудрая змея Матильды Кшесинской

– Конечно, – отозвалась Алена, с демонстративным трудом заталкивая себя на пассажирское сиденье.

В багги их только два – для водителя и седока, а дверей там вообще нет. Она села, и коленки мгновенно поднялись выше головы.

Бросив взгляд на стрелку топливного бака и убедившись, что он полон, Алена принялась вяло возиться с ремнями, но вдруг повернулась к Маршану, словно бы внезапно вспомнив что-то:

– Послушайте, Бати! Неосторожно вот так оставлять «Ауди» на виду и мотоцикл в кювете. Я понимаю, что сюда практически никто не заглядывает, место глухое, но вдруг нагрянут ваши друзья-жандармы, да мало ли кто еще? Я потерплю, а вы прикройте машину чехлом и попытайтесь вытащить мотоцикл.

Может, и мелькнуло у Маршана какое-то подозрение насчет внезапного приступа заботы у коварной Элен, но инстинкт самосохранения оказался все же сильнее. Он выбрался из багги и пошел разворачивать небрежно брошенный на землю чехол-гараж, чтобы накрыть им «Ауди».

Алена закинула за спину рюкзачок, сильным движением перебросила себя на водительское место, повернула ключ в стояке и нажала правой ногой педаль тормоза.

– Бати! – окликнула она – и насладилась глупейшей гримасой на лице антиквара. – Вы говорили, я могу в возмещение морального ущерба взять то, что мне нравится? Мне нравится эта машинка. Я беру ее. Не навсегда, не волнуйтесь! Постараюсь вернуть в целости и сохранности!

Алена включила повышенную передачу, отпустила педаль тормоза и плавно нажала на газ.

Маршану потребовались какие-то секунды, чтобы отшвырнуть чехол-гараж и броситься к багги, но за это время проворной маленькой машинки и коварной авантюристки уже и след простыл.

Из «Воспоминаний об М.К.»

Мы с мужем были еще в Ле Везине, когда гитлеровцы вошли в Париж, промаршировав через наш уютный пригород. Мы отсиживались дома (признаюсь, в подвале) – подобно большинству наших соседей. Потом, конечно, вышли, увидели оккупантов – это было страшно, однако увидеть их на улицах Парижа оказалось куда страшнее, как говорят англичане: shock! Серые фашистские мундиры около Нотр-Дам, солдаты моют сапоги в Сене, офицеры фланируют по Гран Бульвар и фотографируются на фоне Тур Эффель! Я рыдала как ненормальная… Ниночка Кривошеина потом говорила, что она вообще два дня не отваживалась выйти из дома, но потом решила, выходя на улицу, немцев просто не видеть, словно их нет. Это ей помогло. Я тоже постепенно научилась держать себя в руках.

Да все научились.

Первым делом немцы велели перевести часы на три часа назад и закрыли все школы. Скоро их снова открыли и даже в Сорбонне начали читать лекции. В одиннадцать вечера наступал комендантский час. После десяти люди словно с ума сходили, так мчались, чтобы успеть на последний поезд метро. Всякий нарушивший комендантский час мог быть арестован.

Первые дни и месяцы оккупации были самые тяжелые, и не только потому, что очень трудно было привыкнуть к самому этому факту, не только потому, что была полная чехарда с карточками и случались драки в очередях. Еще и зима снова настала морозная, даже сильнее минувшей. Морозы стояли для Парижа небывалые: минус 15 градусов, даже минус 18, снегу была уйма, его никто не убирал, и он лежал вдоль тротуаров. Я помню, какова была зима восемнадцатого года в Москве, где мы тогда жили. Почти такая же!

Но время шло, и люди понимали, что жизнь идет и нужно продолжать жить. Мы привыкли использовать древесные опилки вместо угля, карбид для ацетиленовых ламп взамен электричества. Привыкли пить кофе-эрзац из жареных каштанов с сахарином.

Но самое унизительное – мы привыкли к неизбежному «сотрудничеству». Очень многие пошли на службу к оккупантам или в те организации, которые они поддерживали. Чтобы получать зарплату выше средней, сотни тысяч французов стали работать в организации Тодта, строили на побережье Франции под руководством немецких инженеров систему укреплений «Атлантический вал»…

Беда в том, что французы очень доверяли маршалу Петэну. А он, встретившись с Гитлером еще в октябре 1940 года, первым назвал себя «коллаборационистом» – и этим как бы благословил сограждан на этот путь. Драматург Жан Кокто публично провозгласил: «Да здравствует позорный мир!» Почти никто не верил, что немцев удастся разбить, но поначалу было впечатление, что с ними можно как-то ужиться. И притом как-то так устроить, чтобы Франция перешла со стороны побежденных на сторону победителей. И еще в умах многих из нас дружба (пусть и далеко, далеко не равноправная!) с Германией означала единственный способ защитить Европу от СССР.

И русские эмигранты тоже так думали. Я это точно знаю! Я сама была среди них! Однако все переменилось, когда 22 июня Гитлер напал на Советский Союз.