Мудрецы. Цари. Поэты

— Я люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! тебя! тебя! тебя!.. Сухейль!.. Дочь бека!.. Арык стал рекою!.. Сухейль!.. Стал рекою!..

— Я люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! вас! вас! вас! Ака Насреддин!.. Сын горшечника!.. Да!.. Арык стал рекою!.. Ака!.. Стал рекою!..

Дождь, дождь, дождь мягко, сонно, дремотно сыплется, шелестит, шуршит, льнет к камышовым циновкам… Упирается в них… Шумит… обволакивает, завораживает… затуманивает…

— Арыыыыыык стаааааал рекоооооою, Сухейль!.. Айеее!..

— Арыыыыыык стаааааал рекоооооою, Насреддин!.. Айеее!..

Ночь!..

Дождь!..

Река!..

Дерево!..

Но!..

И шел дождь.

И арык стал рекою.

И дева стала женою.

И стало утро.

И ночь стала утром…

И пришло сырое незрелое утро. Темное утро… Кислое. Уже мокрый, тяжелый сад возникает, мается, обозначается в дожде… Призрачный… Нагой… Слепой дремучий осенний сад… Нет уже плодов в нем. Затаились до весны…

— Пора, Насреддин!..

— Пора, Сухейль!..

— Я приду сегодня ночью…

— Я буду ждать, ака… Возьмите чекмень… Там дождь…

— Не надо! Мне хорошо! Горячо!.. Счастливый я, Сухейль!..

— Возьмите, ака, чекмень…

— Хорошо, Сухейль… Я беру чекмень… Но тут твои бусы… твои гранатовые бусы, Сухейль… Ты забыла их на чекмене… Возьми их… Надень…

— Это не бусы, ака… не бусы… это моя кровь… первая… ака… Не берите чекмень, ака…

— Нет!.. Я возьму чекмень! Я люблю этот чекмень! Я буду хранить его!.. Вечно!.. Сухейль!.. Я счастливый! Горячий! Хочу петь! Хочу кричать!.. Эй, люди!.. Я люблю, люблю, люблю!.. Я люблю Сухейль!.. Эй, люди!..

— Тише, ака!.. Вы разбудите Кара-Бутона!.. Он убьет вас!.. Тише! Идите, ака!.. Бегите, пока не проснулся Кара-Бутон!..

— Эй, люди!.. Я счастливый!.. Я горячий! Я люблю Сухейль!.. Она моя! Моя Сухейль!..

Айе!..

СМЕРТЬ

…И там, где много жизни, — там много смерти…

Авеста

Айе!..

Опять я бегу, бегу по утреннему зыбкому сырому крепостному айвовому саду!..

В первый раз я бежал в фазаньем гаремном чапане Махмуда Талгат-бека…

Где вы ныне, почтенный усопший бек, мой неудачный муаллим, Учитель Любви?.. Пустили ль вас в райские дремливые медоточивые сады, сады, сады?.. Иль смерть в гареме была вашей последней смертью?.. И вы сладко умерли, уснули, отошли, успокоились, как осенняя вялая тяжкая застрявшая, оттрепетавшая, заблудшая в меду муха?.. Блаженна ль муха таковая?.. А?..

Айе!..

Тогда золотые телесные айвы, последние, поздние, теснились на ветвях… Избыточные!..

Теперь я бегу по саду в жемчужном чекмене Сухейль, а плодов уже нет на ветвях, а деревья, деревья уже нагие, уже пустынные, а плоды уже оббиты, обобраны…

Но!.. Я счастливый! Я щедрый! Я вешний!..

— Эй, люди!.. Я люблю Сухейль!.. Она моя!.. Моя Сухейль!.. Моя!..

Я кричу, я бегу по зыбкому сырому смутному дождливому саду… И тут что-то мнится, чудится мне… какая-то тень неясная, размытая плывет, мелькает за туманными стволами…

Я останавливаюсь, всматриваюсь: тень размытая уходит… Или только чудится мне это?.. Или это клочья тумана тянутся, разбредаются, стелются, ползут…

Утро сырое, незрелое, темное… Кислое утро…

Но я бегу, бегу по саду в мокрых, льнущих, липких туманах… Я часто дышу, я глотаю ватные эти текучие туманы!

— Сухейль, я люблю тебя!.. Люблю!..

И тут что-то мягкое, тихое, мокрое опускается, окутывает, опутывает мою бритую голову… Это птичье соломенное вязкое размытое развеянное гнездо… Палое гнездо…

Я не снимаю его с головы. Оно, как соломенная чалма, защищает меня от дождя… Я бегу в соломенной чалме…

И тут в дожде опять плывет, тянется передо мной лицо дервиша-слепца: любить в наше время — все равно что птице строить, вить гнездо в осенних холодных тайных ветвях нагой белой айвы… Налетел дождливый ветер — и гнездо распалось, рассыпалось, разлетелось, развеялось…

Нет!..

— Сухейль, я люблю тебя!.. Наше гнездо не распалось! не развеялось! не рассыпалось! не разлетелось! Нет!..

Я бегу по саду.

У меня в руках заветный жемчужный чекмень… с гранатовым следом!..

Чекмень шершавый, как плод айвы!..

В тумане вырастает крепостная стена. Я бегу вдоль стены. Ищу цепь… Нахожу. Пробую, тащу ее изо всех сил на себя — не сорвался ли крюк. Не сорвался. Рустам-палван — хороший кузнец…

Я оборачиваюсь и в последний раз гляжу в туманный сырой смутный зыбкий сад. Опять мне чудится, что чья-то тень там, за дождливыми стволами деревьев, ходит, стелется, прячется, следит… Нет… Туманы бродят…

В одной руке у меня чекмень. Другой рукой я хватаюсь за цепь… Цепь холодная, жесткая. Остыла за ночь.

Я долго лезу, карабкаюсь, тащусь по цепи. Подниматься на одной руке трудно, но я помогаю цепкими ногами…

Дождь… Глина, медленная, текучая, ползет по саманной стене… Но вот я на вершине стены… Уже. Дышу тяжело. Перебираю, поднимаю на вершину стены цепь из садовой туманной тьмы…

И!..

И тут родной густой охрипший сырой чей-то голос говорит снизу:

— Насреддин, бычок, это ты?..

Айе!..

— Ака!.. Друг!.. Родной!.. Брат… родной мой… Что ты тут делаешь?..

— Жду тебя, бычок… Слезай скорее… Скоро светло станет… Спать хочется…

— Ты всю ночь ждал здесь? У стены? В дожде?..