Мудрость смерти

Природа в человеке, его геном, не позволяют ему вырваться за предустановленные ограничения, но культура, запечатленная в символах, обнаруживает, что возможности человека практически беспредельны. Не будет преувеличением, если мы позволим себе озорной парадокс, не геном предопределяет культуру, а культура предопределяет геном.

… Другой вопрос, что при этом, одни люди (одни культуры), воспринимают природу (геном) как приговор и не реализуют даже одного процента своих возможностей. Другие люди (другие культуры) позволяют себе чрезмерную дерзость («hibris», сказали бы древние греки) и разрушают природу вне себя и внутри себя…

Символ заставляет человека вновь и вновь отвечать на вопрос «что такое жизнь?» и «что такое смерть?», память становится символом жизни, забвение – символом смерти.

Благодаря символу, вопросы о жизни и смерти оказываются многосмысленными и многовариантными, они меняются от эпохи к эпохе, от народа к народу.

Окончательных ответов на эти вопросы не может быть, человек – «недопеченный хомо», вечное вопрошание о «жизни и смерти» становится онтологией его существования.

Миф как культурная терапия.

Миф – первая и самая мощная символическая система, созданная человеком. Миф тотален, он всё знает, ни в чём не сомневается.

С мифа начинается удвоение человеческой жизни, человек начинает жить в системе культуры, которую сам же создал. Миф становится культурной терапией человека.

У мифа свой способ «ответа» на вопросы, которые задаёт ему жизнь. Клод Леви-Стросс называл этот способ «бриколажным», если позволить себе некоторое упрощение, то речь идёт о достижении цели обходными путями, миф отвечает, не отвечая, отвечает, рассказывая свои «истории».

При этом миф всегда сохраняет целостность и неразложимость, которые не позволяют рассыпаться той или иной мифологической комбинаторике.

Миф организовывает космическое пространство в форме вечного Древа Жизни, которое объединяет Небо и Землю.

Миф организует космическое время в форме космического цикла умирающего и воскресающего божества.

Благодаря этим мифам, архаический человек вписан в космический порядок и космические ритмы.

Благодаря этим мифам, архаический человек, как бы это не резало слух современному рациональному человеку, эмоционально более вписан в окружающий миропорядок, чем современный человек.

С какого-то времени миф выталкивает из себя логос (рациональное мышление), повествовательное слово (эпос), историю (рассказ о прошлых событиях), литературу (художественное слово), и многое другое. Эти вытолкнутые мифом сферы до конца не могут разорвать пуповину, связывающую их с мифом: миф возвращается всякий раз, как только человек решит, что он уже всё «знает» и всё «может», что он способен разгадать все тайны бытия и превратить природу в свой «огород» и свой «скотный двор».

На новом витке развития человеческой цивилизации, новой мифологии предстоит погасить чрезмерную дерзость человека, предстоит сконструировать новое равновесие с миром вовне человека (экология, экоцифра) и с миром внутри человека (новая философия морали, новая экзистенциальная психология).

Предстоит создать новую мифологию «жизни и смерти» человека.

В поисках бессмертия: Гильгамеш и Ахиллес.

Литература, вырвавшаяся из мифа (пусть не до конца), начинает задавать кощунственные вопросы и самый трудный из них: «способен ли человек преодолеть свою смертность?».

Гильгамеш, со сказания о котором начинается история мировой литературы, возомнил о себе, как не об обычном смертном. Среди людей не было ему равных, он во всём их превосходил, почему же смерть должна была уравнивать его с другими.

На пути к бессмертию Гильгамеш преодолел множество препятствий, казалось, вот-вот обретёт эликсир бессмертия, но в конце концов он потерпел поражение. Пришлось возвращаться назад, побитому, смирившемуся со своей смертностью. Пришлось возвращаться, осознав свои человеческие пределы.

Ахиллес должен был стать величайшим из древнегреческих героев, но в результате стал несчастнейшим из них. Будто Судьба его придумала, чтобы бессмертные древнегреческие боги могли всласть посмеяться над потугами смертного.

Должен был стать Ахиллес сыном самого Зевса, стал сыном ничем не примечательного Пелея; должен был стать бессмертным, казалось, его матери, морской богине Фетиде это под силу, не получилось, «ахиллесова пята» стала символом его смертности; должен был совершить великие подвиги, чтобы стать вровень с самим Гераклом, не совершил, только и осталось, что вымести свои неудачи на трупе убитого им благородного Гектора: даже смерть величайшего из героев оказалась почти трагифарсовой, он был убит не в открытом бою, как подобает героям, а стрелой Париса, попавшей в его пятку.

Как случилось, что Гомер и его «Илиада», героический плач над трагической судьбой Ахиллеса, стали культурной терапией древних греков, пробудившей их от спячки «тёмных веков»?

Как случилось, что поэма о поражении величайшего из героев, стала прологом западной цивилизации, цивилизации деяния и поступка?