Мухи

Саша шарахнулась в сторону. Слева, на месте Ромы, сидел Виктор Гродт. Волосы цвета вороньего крыла по-гоголевски маскировали носатый профиль.

– Ты попросила, – грустно сказал художник.

«Мазда» рассекала плотную стену ливня. На горизонте вспыхивали ветвистые молнии, но запотевшие стекла не пропускали треск грома.

– Я ничего не просила у них, – жалобно прошептала Саша.

– Ты не понимаешь. – Гродт уронил подбородок на грудь. – Мы делаем их сильнее. Мы позволяем им выйти на время из гноища. И чем больше в тебе света, тем больше им разрешено. Тем сытее они будут.

– Тебя не существует, – процедила Саша. – И их тоже! Ты умер сто лет назад, так и веди себя как мертвый!

– Их уже не остановить, – сказал Гродт.

Автомобиль подскочил на ухабе. Поехал по мосту. Саша разлепила веки.

– Доброе утро, – ласково сказал Рома. Фары высвечивали высотки микрорайона. Она проспала полчаса.

«Если это продолжится, – подумала она угрюмо, – я вообще перестану спать. Накуплю таблетки кофеина. В конце концов перейду на какие-нибудь бодрящие наркотики. Буду рисовать осьминогов и брошусь в пролет однажды».

Рома высадился у Речного. Еще раз поздравил именинницу.

– Не промокни! – сказал папа.

– Постараюсь! – ответил Рома, уже мокрый до нитки. – До завтра, Саш.

Он растворился в дожде.

«Мазда» поехала по степи. Окна бурого дома отражали молнии. Бурлила Змийка. Каблуки вязли в грязи. Воздух остро пах магнием.

Саша подхватила подол сарафана. Перепрыгнула лужу. Папа проследил, чтобы дамы не запачкали наряды. Они впорхнули в подъезд, фыркая и отряхиваясь.

– Буря на день рождения – хороший знак, – заявила тетя Света.

Лампочка то загоралась, то гасла в плафоне, реагируя на небесное электричество. Соседка вспомнила, что у нее в баре завалялось бренди.

– Я пас, – сказала мама, – в душ и отдыхать.

– Скучные люди!

Саша свернула за угол. И встала как вкопанная. В тамбуре кто-то был. Тень, сгорбившаяся у их квартиры. Поджидающая во мраке фигура.

Саша ущипнула себя. Сзади налетел папа.

– Что такое, солнышко?

– Па. Ты видишь? Там…

– Вижу, – удивленно сказал папа. Саша восславила гремящие небеса. Пока что она не сошла с ума.

– Эй. – Папа заслонил собой дочь. – Что вы там делаете?

Мама и соседка замерли по бокам.

В водосточных желобах ревел поток, но сквозь его монотонный гул Саша разобрала негромкое мычание. Мама достала телефон и включила фонарик. Тьма отступила, из нее, как из черного омута, вынырнул человек. Женщина.

Мама вскрикнула, а тетя Света выругалась.

– Боже, – вымолвил папа.

Женщина была изуродована. Одежда свисала на ней лохмотьями, но хуже того – лохмотьями свисала кожа на руках и тощих ногах. В волосах запутался репейник. Лицо было красным и деформированным, оно вспухло, будто несчастную кусали осы.

«Нет, – пронеслось в Сашиной голове, – не осы, а комары».

Она заранее знала, что обнаружит, когда дрогнувший луч коснется верхней половины лица. Но все равно ахнула.

Запекшиеся полосы крови багровели на оплывших щеках. Из глазниц торчали зеленые пучки. Кто-то вонзил в глаза женщины стебли рогоза. Растение не позволяло векам закрыться.

Калека шагнула вперед, из ее рта вырвался жуткий клекот. Она споткнулась, сползла по стене, и папа кинулся к ней.

– Это же Гильдерева, – проговорила потрясенная мама.

Кузина дяди Альберта, ведьма, из-за которой они лишились крыши над головой, сидела на бетоне и скулила.

29 Суд

В тысяча восемьсот сорок четвертом году газета «Губернские вести» обвинила группу шестинских хасидов в совершении религиозного убийства. Дескать, мученическую смерть принял от их рук пятилетний сын гувернантки Прокловой. Младенцу искололи иголками тело, сбрили волосы, удалили крайнюю плоть. Кожу испещрили ссадины, но главное, что и указывало на евреев, – в трупе не осталось ни капли крови.

Талмудисты еще в восемьсот семнадцатом исходатайствовали у блаженной памяти Государя Императора Высочайшее царское повеление, которым запрещались слухи об употреблении евреями христианской крови. Что, конечно, мало повлияло на общественность. «Вести» искали козла отпущения и в подробностях смаковали зверскую смерть ребенка. Вопрошалось, не следует ли еврейская диаспора наставлениям Ветхого Завета буквально, ведь сказано в Книге Чисел: «Яко левичища восстанут… и кровь посеченных испиют». Газета упоминала, что на Пейсах хасиды традиционно едят яйца и опресноки, вместо соли посыпанные пеплом из сгоревшей ткани, которую пропитывают младенческой кровью. Не были забыты и недавние резонансные преступления – отрезание хлеборобу кончика языка на Волыни и насильственное кровопускание луцкой девочке.

Результатом статьи стало избиение шестинцами евреев. Троих толпа заколотила до смерти. Цирюльник Мордохей после нескольких часов истязаний признался, что община убила ребенка на праздник Амана, а кровь добавила в медовые пряники.

Впрочем, никакой гувернантки Прокловой и никакого замученного младенца не существовало в природе, а все детали кощунства были плодом фантазии газетчика. Историк Георгий Вещук посвятил погрому сорок четвертого года брошюру «Антисемитизм: наказание без преступления».