Мухосранские хроники

Коридор оканчивался тупиком с неожиданным кофейным автоматом, который не просто выглядел здесь совершенно неуместным, этаким артефактом, но вдобавок ко всему еще и работал. Моисей потянулся было за кошельком, но был остановлен все тем же типовым жестом: «Спокойно, больной, кофий здесь даром». Нацедив в картонный стаканчик дозу горячего американо без сахара, Сайкин почувствовал себя абсолютно утратившим всякую связь с реальностью. Он торчал посреди коридора древнего, едва ли не сталинских времен, больничного корпуса и хлебал американо, с трудом воспринимая обращенные к нему речи:

– …те самые божьи одуванчики, о которых мы с тобой тогда… деменция в последней стадии… старик Альцгеймер нас приметил… не говорят, не понимают, и живы до той поры, пока помнят, как дышать… не нужны никому, совершенно никому…

– Постой, – сказал Моисей, с громадным трудом возвращая себе ощущение реальности. – Почему никому не нужны? Есть же у них родственники… дети, внуки…

– Может быть, и есть, – согласился Корж. – Но эти десять человек, что живут в Выгородке, брошены всеми. Или, не исключено, потеряны. Вот, к примеру, как наш Капитан. А мы их приютили и в меру сил сохраняем им остатки человеческого достоинства. И поэтому ты можешь говорить и думать о Тихоне Лаврентьевиче что тебе заблагорассудится, пускай даже всякую дрянь. А я так считаю, что он уже одной только Выгородкой, хотя бы тем, что эти старики и старухи, всего безвозвратно лишившиеся, ни в чем не знают ни нужды, ни стеснения, что та же Зиночка умывает их, кормит с ложки, разговаривает с ними безо всякой надежды на отклик… одним этим он половину своих грехов с себя смыл.

– Да в матушке его все дело, – брякнул Моисей совершенно из негативистских побуждений.

– В матушке, – не прекословил Корженецкий. – Конечно, в ней. Это что-то меняет? Хоть на какое-то время какие-то деньги достанутся тем, кому по-настоящему причитаются.

– Кто такой Капитан? – спросил Сайкин, надеясь снизить общий пафос беседы и вообще сменить тему.

– А зайдем к нему, – сказал Корж и, придерживая гостя под руку, чтобы, верно, не сбежал, открыл ближайшую дверь.

Они оказались в комнатке, больше похожей на пенал – высокие своды, узкие стены, окно с тяжелыми ставнями и толстым стеклом, по-видимому, непробиваемым. Под окном стоял массивный столик. Возле стен, одна напротив другой, размещались две койки. На каждой в одинаковых позах – лицом кверху, руки сложены поверх одеяла, ноги вытянуты, – лежали старики. У того, что справа, запавшие веки были смежены, а рот страдальчески приоткрыт. Тот, что слева, являл собой обратную картинку: глаза были открыты и устремлены в потолок, а губы плотно, словно бы с трудно скрываемым раздражением, сомкнуты.

– Это Кактус, – представил Корженецкий того, что справа. – А это Капитан. Документов при них не имелось, настоящих же имен они по понятным тебе причинам не назвали.

– Почему Капитан? – спросил Моисей.

– Тельняшка на нем была, еле стащили. И татуировка, – Корж без особых церемоний закатал пижамный рукав на правом запястье старика; тот ни единым движением не выразил неудовольствия таким отношением.

– Может быть, криминальная, – предположил Сайкин.

– Все может быть, – пожал плечами Корж. – Сам-то он не скажет. Хотя… – Он осторожно сдвинул руки Капитана, откинул одеяло и задрал пижамную полу, обнажив старческие мослы, обтянутые пергаментной кожей. – Видишь шрам? Это старое осколочное ранение.

– И что? – спросил Моисей, который в складках дряблой плоти ничего толком не разглядел.

– Я думаю, наш Капитан успел прихватить войну. – Корж расправил пижаму, и бережно, будто изделия из богемского хрусталя, вернул руки старика в прежнее положение.

– Фронтовики так просто не пропадают, – пасмурно заметил Моисей.

– Пропадают, – уверил его Корженецкий. – В наше время кто угодно может пропасть.