Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Наконец, молодежь, сформировавшаяся в путинское время, – те, кому сейчас от 20 до 35. При наличии способностей и успехов они, владея языками и не имея комплексов, запросто уезжают из страны – в Америку и Германию, в Китай. Из этого поколения в России остаются беспринципные карьеристы, рвущиеся в чиновники, и простенькие провинциалы, используемые для встреч на озере Селигер. В науку просачиваются отдельные энтузиасты, образуя одиночные блестки в общем балласте.

Это естественно. Молодому человеку нужно обзаводиться семьей, приобретать квартиру, а на несколько тысяч рублей зарплаты и себя не прокормить, а своя квартира им не светит даже в мечтах. Свое будущее молодые видят в нас, ученых, вышедших «на покой», в наших нищенских пенсиях, а подумавши, понимают, что, скорее всего, учитывая все перипетии с пенсионным обеспечением, им и этой пенсии не видать. Наука – она же учит рассчитывать и прогнозировать…

По настрою меня причисляют к шестидесятникам[6], но в шестидесятые мне было уже около сорока. По возрасту я принадлежу к самому старшему (из живых) поколению, которое в войну было подростками, даже еще успело в самом конце побывать на фронте, вуз оканчивало уже после войны и начало работать в сталинской послевоенной империи. В ней и сформировалось, училось выживать и даже радоваться достижениям в условиях двойной морали. Одна мораль была книжной, идеалистической («где так вольно дышит человек»), а другая – реальной моралью непрерывных проработок и репрессий (направленных на «безродных космополитов», «формалистов», «менделистов», на генетику, кибернетику, социологию и так далее). Главным фактором, определявшим состояние наук в это время, был марксизм. Обязательный марксизм был клеймом, лежавшим на всей советской науке, особенно на социальных и гуманитарных дисциплинах, и жестко отделявшим советскую науку от мировой. Он был сродни средневековой религии – со Святым Писанием, житиями, ересями, инквизицией. И, как тогда, можно было отстаивать некоторые научные истины даже в рамках религиозной учености (конечно, с потерями).

Это поколение, для которого преодоление марксизма было трудным и драматическим делом, для некоторых так и не состоявшимся до доклада Хрущева, а для какой-то части – и до сих пор. Мне по ряду причин удалось освободиться от этих догм еще в юности, так что дальше приходилось жить с двойной идеологией: одной напоказ, другой – внутренней, по совести, для себя. Приходилось стараться жить, надев постоянную маску – так, чтобы маска не приросла к телу и чтобы научные работы формально выглядели в соответствии с маской, но по основному содержанию соответствовали внутренней убежденности и совести. Это было очень трудно, но возможно[7].

Этим и было обусловлено мое последующее включение в поколение шестидесятников несмотря на возраст. Шестидесятники и их идейные противники – коммунисты хрущевского времени были проникнуты одинаковым оптимизмом оттепели, только разной направленности. Сам Хрущев и его партийные соратники прогнозировали, что коммунизм наступит в 1980 году, – одни искренне, другие лицемерно. Конец этому оптимизму положил брежневский поворот к некоторому обелению сталинизма и, конечно, выступление наших танков против «социализма с человеческим лицом» в Чехословакии в 1968-м. В науке это означало ужесточение догматизма во всех дисциплинах – в истории, философии и т. д. Во всякой свежей мысли идеологи-церберы видели проявление чешской угрозы (как сейчас – оранжевой угрозы).

От шестидесятников и коммунистов хрущевского времени, ныне стариков, следующее поколение отличалось, с одной стороны, беспросветностью перспектив на реформы, а с другой – приспособленностью к существованию в состоянии застоя (за исключением одиночек-диссидентов). В каждой отрасли (в том числе в каждой научной дисциплине) назначался один воевода, который со всей полнотой власти следил за тем, чтобы все было тихо и выглядело прилично, а как на самом деле – верхам было наплевать. В таких условиях многое зависело от личности воеводы и от сложившихся местных условий[8]. Где-то было очень туго и напряженно, а где-то можно было работать на мировом уровне (по крайней мере, до поры до времени). Естественно, в таких условиях вырастало поколение довольно спокойное и циничное.

Горбачевская «пятилетка перестройки» возникла на фоне кризиса советской экономики. Социализм не выдерживал гонки вооружений с капитализмом. Демократические реформы Горбачева зашли дальше, чем он намечал, из-за его наивности. Он ведь думал, что достаточно кое-что изменить в структуре советской власти и все наладится. А оказалось, что достаточно вынуть кирпичик (от репрессий к «гласности») – и все рухнуло. Но поколение, выросшее в условиях гласности, резко отличалось от предшествующего. Оно было готово к переменам и жаждало их – как в обществе, так и в науках.