Муля, кого ты привез?

Я в это время пребывала в мамином животе. И когда меня, новорожденную с челкой, принесли домой, дверь открыла и встречала Настя. Она получила меня с седьмого дня пребывания на белом свете. Вернее, это я получила ее с седьмого дня.

Настя – самое яркое впечатление моих довоенных трех лет. Она излучала любовь, и только любовь, светила, как солнце в небе. Когда она смотрела на меня, ее личико растворялось в счастье. Не видно было лица – одно только счастье.

Мы, дети, чувствовали ее любовь всей кожей, и нам не надо было другой красоты: только Настя, нос картошкой, глаза-незабудки. Я ползла к ней, потом бежала, обгоняя сестру. Я – твоя, а ты – моя, и только моя…

Летом семья выезжала на дачу, на Финский залив.

Дачу я не помню, разумеется. Это были красивые места, вокруг пионерские лагеря. Пионеры жгли костры, а потом уходили, засыпав пеплом тлеющие угли, оставляя за собой небольшие холмы, безобидно серые сверху и раскаленные внутри. В такой вот невысокий холмик я вошла, двухлетняя. Что было дальше – нетрудно догадаться. Видимо, я взвыла на всю округу. Тася подскочила и выдернула меня из пепла, подхватила на руки. А вот дальше я помню: меня несут, а я болтаю ногами. Я запомнила именно ноги и круговые движения.

Вечером в конце рабочего дня на дачу приехал Муля, увидел своего разнесчастного ребенка в кроватке с замотанными ногами. Узнав, в чем дело, Муля схватил со стола ковш и отходил этим ковшом Тасю, как когда-то Настя Фроську. Муля лупил не глядя по чему придется: по голове, по плечам. Тася, как ни странно, не сопротивлялась, понимала, что виновата. Не углядела. Это называется «преступная халатность». Хорошо, что холмик был маленький, низкий. Ожог получился до колен. А если бы высокий…

В июне сорок первого года семья снова выехала на дачу. К тому времени мои ноги благополучно зажили, я сидела в золотом песке на берегу Финского залива. Муля и его три брата входили в воду. Залив был мелкий, и надо было долго идти, пока не достигнешь глубины.

Четверо идут, преодолевая коленями воду. Я вижу их затылки, плечи, молодые спины. Они удаляются, удаляются… Четыре брата. Они вместе. И в море.

После войны осталось двое. Жена среднего брата, многоумная Сима, приказала мужу идти в ополчение. Средний, Зяма, был близорукий, в очках как бинокли. Он был освобожден от армии. Такие не воюют. Они двигают науку, а на войне от них никакой пользы. Но идейная Сима сказала: «Враг наступает, ты должен защищать свой город».

И Зяма поперся в ополчение, и его убили на другой день. И Сима осталась куковать в одиночестве, гордая миссией своего мужа: пал как герой. На самом деле его подстрелили как зайца и даже могилы не осталось.

Тася сказала по этому поводу:

– Идиотка… – имея в виду многоумную Симу.

У войны своя правда, а у Таси – своя. Она ни за что не отпустила бы мужа, спрятала бы под юбку. Пусть сидит рядом и делает то, что умеет. А это говно Сталин пусть сам воюет с Гитлером, таким же говном. Пусть они перегрызут друг другу глотки, как псы.

Но Муля был военнообязанным, и его забрали на фронт от Таси и от детей. А через две недели Муля вернулся обратно – обросший, худой и оборванный. Оказывается, их полк попал в окружение. Они бродили по лесу, не зная, куда идти. Ели ягоды, грибы, сдирали молодую кору с деревьев. Муля понимал: его не возьмут в плен, сразу расстреляют. Муля не был похож на еврея в обычном понимании, но немцы умели в этом разбираться.

Каким-то образом Муле удалось выйти из окружения. Он появился в дверях стометровой комнаты, и все сделали: «А-а-х-х!»

Это «ахх» я запомнила навсегда и Мулину тень в дверях.

Немцы наступали, стремительно продвигались в глубь страны. Надо было срочно вывозить заводы на Урал или за Урал. Папа опять ушел на фронт, хотя какой из него вояка… Дядя Женя командовал отправкой своего завода. В эвакуацию брали только детей, без родителей. Важно было спасти детей, а для взрослых не хватало места и пропитания.

Тася привезла меня и Ленку на вокзал, запустила в вагон. Стала смотреть на окна. В одном из вагонных окошек увидела наши зареванные рожицы. Одной пять, другой три. Тася поняла: пропадут. Она не представляла себе, как мы останемся без нее, а она без нас.

Поезд дернулся. Тася прыгнула на подножку в чем стояла.

Впереди Урал, а на ней шелковое платье.

Тася прошмыгнула в вагон, спряталась под лавку.

Вдоль состава шел заместитель директора Рейниш. Я запомнила фамилию. Это был статный пятидесятилетний красавец. Рейниш встречал Тасю и раньше в доме дяди Жени. Она ему очень нравилась.

Как говорила многоумная Сима: «Пожилые евреи любят молодых русских женщин».

Молодых русских женщин любят не только евреи, а все существующие национальности. Во-вторых, Рейниш не был пожилым. Он был в расцвете лет. Но дело не в этом. Рейниш и Тася встретились глазами. Тася смотрела из-под лавки, как собака, и он не смог ее выгнать, хотя имело место явное нарушение. Не смог, и все, тем более что поезд уже трогался. Рейниш махнул рукой и пошел дальше вдоль состава.