Муляка

«О, чебуречная! Ты величайшее произведение искусства, ты незыблема, как сама земля. Сколько нас, одичавших и обессиленных, прибилось к твоему гостеприимному берегу? Пройдут века, а пьяные литераторы будут сидеть в подвальчике, выливать целебную жидкость из гранёных стаканов в пересохшие рты, заедать её лимоном с солью и перцем, воздвигать мусорные пирамиды из грязных тарелок, стаканов и салфеток. Сигаретный дым будет выедать глаза, им пропахнут волосы и одежда, от него не будет спасения даже в зале для некурящих, потому что вытащить сигарету из поэтического рта — хотя бы на минуту! — бессилен и самый кровавый режим. Курить поэты перестанут только тогда, когда опустеют все табачные ларьки во всём мире. И если случится эта несправедливость, мы распашем огороды и взрастим на них самосад. И если бесчувственные политиканы лишат нас водки, мы не станем учиться хмелеть от кефира, нет, мы спаяем самогонные аппараты и поставим бражку на антресолях. О! Мы отстоим своё драгоценное право на прокопчённые лёгкие и тяжёлую почерневшую печень. Ибо мы — рупоры эпох! Ибо поэзия неподвластна сиюминутным решениям сильных мира сего!»

Так говорил кудрявый и величественный Вася Васильев — один завсегдатаев чебуречной. Остановив на мне свой добрый голубой взгляд и уже не отводя его, он пел дифирамбы сущему и вящему, рифмовал салями с Майами, взмахивал рукой с зажатой в ней стограммовой бутылочкой и читал стихи Георгия Иванова.

Ему внимала моя однокурсница Ирка. Первое время она казалась мне недалёкой, но доброй девочкой, и только на третьем году совместного обучения я осознала, какой могучий ум, какой величайший сарказм она прячет от посторонних под маской простоватости. Ирка — одна из немногих литературных знакомых, с которыми у меня получается разговаривать всерьёз. Она утверждает, что в семье у неё все были юмористам, но, слава богу, многие умерли, так и не успев пошутить.

Я купила чаю и плюхнулась за их столик, товарищи, обременённые водкой, взглянули на меня с осуждением. «Предатель!» — читалось в их взглядах.

— Ах ты, двуличная лиса! — отчеканил Вася, прищурившись и размахивая бутылкой перед моим носом. — Что держишь ты в своих жадных ручках?

— Ах, негодница! — завопила Ирка и потянулась к моим сигаретам.

Переглянулись и хором пропели:

— Предаааааатель!

К приходу четы Сердюковых мои щёки пылали, а спина от стыда за собственную трезвость покрылась потом. Через минуту после их прихода в чебуречной объявился ни кто иной как Андреев — руководитель того Лито, на заседание которого мы собрались идти. Он купил себе бутылку лимонада, вылил его в пивную кружку и подсел к нашей компании. Сообщил, что скоро ему придётся уходить, что сегодня на Лито обсуждается повесть про недавний катаклизм (мы с Сердюковыми переглянулись).

— А что за повесть-то? — спросила я. — Кто автор?

Андреев упёрся в меня мутным исподлобья взглядом и проскрипел:

— Какая-то неизвестная девочка. Она, наверное, сегодня не придёт. Я ей послал приглашение, она не ответила, не знаю, может, письмо не дошло. Да и посылал-то, как на деревню дедушке. С одной стороны, без автора обсуждать… — он прищёлкнул языком и сделал рукой «ай-на-нэ». — А с другой — неплохая повесть, почему бы не обсудить?

— Ой, — мгновенно сориентировалась Люба Сердюкова. — А можно прийти послушать? Так интересно!

Андреев, само собой, разрешил.

На Лито не оказалось знакомых лиц, и разоблачить меня было некому. Надёжно спрятавшись за могучей спиной Сердюкова, я слушала откровения моих читателей.

Первая девушка оказалась моралисткой. Тоненьким голоском она негодовала на автора за малое сопереживание жителям затопленной зоны.

— Насчёт положения дел в городе — мне понравились описания. Но мне совершенно не понравилось то, как автор описывает поведение молодёжи. Бессердечные какие-то. Там же наводнение, горе, трупы, семьи рушатся. А у них какие-то свои дела, они как будто вообще не обращают на это внимания. Если бы я была там, я бы за каждую семью переживала, за каждую кошку!

Андреев откинулся на спинку стула и закашлял смехом:

— То есть ты днём нагляделась на трупы, вечером сидишь переживаешь, к тебе подходит друг и говорит: «На-ка выпей, отпустит!», а ты ему отвечаешь: «Нет у меня времени водку пить! Я за кошку переживаю!» Так что ли?

Девушка смутилась. Андреев покачал головой, достал из сумки плоскую фляжку и причастился к её содержимому.

Следующие читатели искали в тексте блох, ругали власть, обсуждали историю описания котяток в русской литературе и необходимость поиска языка, каким надо писать о катастрофах. Равнодушным остался только портрет Шолохова на стене. В середине вечера пришла крупная девочка в очках. На неё посмотрели с подозрением и тут же спросили, не она ли автор. Девочка перепугалась, чуть не расплакалась, и от неё отстали.

Самые жаркие споры возникли по поводу фразы «дашь одному — от остальных не отобьёшься».

— Девушки не могут так думать! — возмущался какой-то мужчина с повадками застенчивого подростка. — Она как о товаре об этом говорит!