Мултанское жертвоприношение

Посередь небольшой лесной поляны, поросшей изумрудной, еще не пожухлой травой, красовалась огромная раскидистая липа, полная цвета, насыщавшая воздух вокруг медовым запахом, привлекая сонмы лесных пчел и мохнатых шмелей, один из которых едва не укусил Кричевского в щеку. Нижние ветви ее увешаны были большими скотскими мослами, объеденными до черноты лесной мошкою, а в развилке красовался, скаля зубы, лошадиный череп. Прежде такая картина произвела бы на полковника мрачное и удручающее впечатление, но теперь он уже притерпелся к языческим жертвенникам и не находил их местом опасным и чем-то из ряда вон выходящим.

Путники с наслаждением сбросили с плеч долой тяжелые пестери, раскрыли их, проверили живность, и монах занялся приготовлением немудреной трапезы.

— Давай я помогу тебе, — предложил полковник. — А то неловко как-то, будто ты мне прислуживаешь.

— Служить ближнему — назначение наше, — улыбнулся тот. — К тому же мне просто приятно тебе помочь.

— Я бы так не смог, — признался Константин Афанасьевич.

— Так потому ты и не монах! — засмеялся брат Пимен. — Это не всем дано, как любой дар. Господь мудр: представь, если бы все сделались в одночасье чернецами да черницами? Эдак бы и род людской на земле пресекся! Кстати, я все хочу передать дочери твоей благословение свое, да вот этот крестик.

Он запустил руку во внутренний карман подрясника, достал, перекрестил и протянул сыщику завернутый в чистый лоскут маленький изящный нательный крест. Кричевский растрогался, принял дар с благодарностью, вспомнил вдруг с такой теплотой о близких своих, будто они рядом стояли.

— Знаешь, Васька, — сказал он, называя монаха его прежним, мирским, детским именем, — я с тобою будто ближе к Богу становлюсь.

— А вот за это, Костенька, спасибо, — просто отозвался брат Пимен. — Это мне главная награда. Подкрепляйся. Как станем на тропу медвежью, не до еды и питья уж будет.

— Как же здесь этот туно-гондырь живет? — задумчиво сказал сыщик, окидывая взором места, по которым не единожды, очевидно, пробегал страшный оборотень. — Если он зверь — понятно. Но если он человек — вот так, без семьи, без людей, без огня даже! Как не боится он встречаться с волками, да с сородичами своими, медведями? Отчего бы не жить ему в деревне, как тот жрец-вэщащь? Какие подвиги он совершает в своем отшельничестве?

— Две вещи гонят человека в одиночество, брат мой, — сказал монах. — Гордыня и грехи. Еще безумие, да оно ведь следствие двух первых. Но не время нам предаваться умствованиям. Они нам не помогут в делах наших. Солнце садится. Ты собери пестери, а я пойду, поищу звериную тропу.

Воротясь, брат Пимен совершил поступок, по мысли полковника, для него невозможный. Достав из короба Кричевского петуха, он перекрестился, взял топор и одним точным ударом обезглавил птицу, после чего повесил ее, трепещущую и истекающую кровью, за лапу на ветку липы.

— Завтра же, а может, даже и сегодня ввечеру сюда придут вотяки, — ответил он на немой вопрос во взоре приятеля. — Наверняка их любопытство разбирает, правда ли мы медведю-оборотню жертвы несем. Пусть видят, что мы по их обычаям действуем, и священную липу дарами почтили.

— Не грех ли тебе, слуге божьему, жертву приносить? — спросил сыщик.

— Душа моя при этом не присутствует, — ответил монах. — Я не молюсь, ни о чем не прошу, я просто зарубил петуха и повесил его на дереве. Для безопасности нашей это надо, да и пестерь твой стал легче — так что со всех сторон только польза. Пошли, спорщик о вере! Сейчас ты поупражняешься в смирении гордыни, да в согбении выи своей! Росточек-то у тебя поболее моего — вот и пожалеешь об этом!

Медвежья тропа представляла собою низкий лаз в колючем терновнике, густо усыпанный засохшим звериным пометом. Она пересекала поляну и уходила в сторону деревни, так, что двигаться ею можно было в двух направлениях. Путники выбрали то, которое вело вглубь леса.

Эта часть дороги ни в какое сравнение не шла с предшествующей прогулкою по лесной человеческой тропе. Подошвы оскальзывались не то в грязи, не то в медвежьих экскрементах, опереться на посох нельзя было, идти приходилось, согнув ноги, низко присев, так что уже через четверть часа бедра и икры Кричевского схватывало судорогой, а колени просто тряслись от напряжения. При этом сыщик вынужден был еще пригибать к земле голову, а проклятый короб то и дело цеплялся за сучья и ветки. Вскоре он совершенно выбился из сил, и со стыдом стал чувствовать, что отстает от монаха, упорно и настойчиво пробирающегося все вперед и вперед сквозь густой кустарник с тяжелым пестерем на спине. Брат Пимен заметил его тяжкое положение, и милосердно сбавил ход, а потом вдруг и вовсе остановился.

— Ты чего? — задыхаясь, прохрипел Кричевский. — Пошли, мне так стоять невмоготу! Я сейчас на четвереньки стану и побегу!

— Тс-с! — кое-как оборотился монах, выглядывая из-за горба своего пестеря. — Впереди, на тропе, кто-то есть!

— Кто?! — встревожился сыщик, пытаясь заглянуть вперед. — Это медведь?!