Мультипроза, или Третий гнойниковый период

И в то же мгновение из неба над головой Потекоковой (небо представляло собой трусы лимонного цвета) брызнула вместе с громовым криком боли смрадная струя влаги, – и рухнувшая моча, которая вчера была чаем индийским байховым, грозила затопить Потекокову.

Потекокова каталась и радовалась хрусту сломленных человеческих костей, как тут ее стали пинать со всех сторон, шипя и плюясь, а чья-то рука вырвала из ушей Потекоковой золотые серьги ее. По этой причине Потекокова утеряла значительную часть своей женской привлекательности. Она стала немного не секси.

Борясь с удушливым дождем и смрадом, она взвизгнула:

– Ох, убью я всех во злости сейчас!

Кровь между тем хлестала из ее ушей, и какие-то земные таракашки-букашки тут же впились ей в раны и стали есть ее, хрумкая челюстями, а ноги пинали и пинали ее.

И Потекокова тогда извернулась и пустила в ход самое страшное оружье свое. Она вцепилась в человеческую икру, легко вырвала алюминиевыми зубами дряхлый кус мяса, в злости зажевала его, отхаркивая жилы.

При этом страшно заклинала:

– Искалечу всех я, вот!

С ревом она вырвала еще один кус, оголив икру до самой кости. Запах крови и вид белой кости, полной холестерина, вспьянил ей ноздри и разум.

Она, снова взвизгнув и рвя на розовой географической голове кожу, бросилась на кость, прокусила ее и с куском ноги в зубах вскочила на таратайку, взмахнула обрубком руки и помчалась со скоростью один километр в час прочь направо.

– А вот тебе на! – зарыдала баба лимонных трусов и обрушила на Потекокову такой силы удар, что Потекокова полетела со своей таратайки под косогор, а тараканы и жуки в ушах ее заверещали, отлипли от крови ее людской и, переваливаясь с боку на бок, пустились прочь – может быть в туалет освежиться.

А Трополовская (это была она, кто забыл) топча вострой кровавой костью своей женское тело Потекоковой, даже закружилась волчком, приподняв другую ногу, вследствие чего в огромном пузе Потекоковой тут же образовалась дыра.

В нее тут же плюнул ворон, летевший мимо, – плюнул да обернулся брезгливо почему-то.

– Вот тебе плата за зловещее деянье твое! – мстительно сказала Трополовская. Она завалила Потекокову вместе с таратайкой в мусорный контейнер, крикнув при этом вот что:

– Пусть съест тебя здесь помоечный червь и начальник его – старик Мосин! Явись, старик Мосин, осин, осин!

3. Увлекательный монолог оторванной ноги

Старик Мосин не заставил себя ждать, – шельмец вышел из-за контейнера тут же.

На правом его плече извивался белый червь, на левом – черный. Поцеловался с черным червем старик Мосин и заплакал. Поцеловался с белым – засмеялся безумно и стал клацкать тремя зубами, и вертеть веревкой над головой своей. А к веревке тяжелая его челюсть была привязана.

Подошел он, хладнокровный, к Потекоковой, стал ее есть, начав с живота. Наткнулся на плевок ворона и закричал с волнением:

– Что ж ты, ворон-птица, хромированными да неходячими часиками плюнул, а? Как время мне знать по ним?

Тут Потекокова стала бороться за жизнь свою посредством воли и сильной в себе личности. Как мы знаем, она была замотивирована на успех в молодой дружной команде профессионалов.

– Зачем ты меня ешь-то, гадючка ты этакий, экий, кий, ий!

– Ну и ладно... – хитро ушел от ответа Мосин; он стал давиться толстой кишкой, которую уже прокусил во внутренностях Потекоковой.

Разодрав ее, он вцепился в ломоть сыра «Российского».

– Всего-то чуток, дорогая...

Потекокова однако силой торса отшвырнула Мосина и покатилась прочь с ногой Трополовской во рте.

– И куда несешь ты мене? – скрипела старая нога. – Съешь ты мене да и все. А мене ведь еще походить охота. Как, бывало, пойдем с Трополовской по мясо или по пельмени «Останкинские Традиционные»...

– Плевать мне на Прополовскую твою! – ответила Потекокова.

Несытый старик Мосин, дивясь побегу Потекоковой, лишь развел руками, присел и призадумался о жизни своей.

4. Планы зверского убийства

Хорошо раньше старик Мосин жил, ох хорошо!

Вот живет он в новой квартире в Ебуново-Горюново, дни свои коротает, об октябре шумном скучает. Вечерами революционну песню поет, а днем весело костылем постукивает на лестнице, медальками побрякивает – торопится Мосин во двор, в домино сразиться с другими стариками.

А по воскресным уикэндам призывает он номенклатурного сына в кожаном плаще к себе в комнату-музей и рассказывает:

– Вон шинелишка моя, а вот кальсоны мои, понимаешь, от времени пожелтелые. В роковом-пороховом как пальнул однажды враг на рассвете... Ну, мы все в кальсонах и повыскакивали на врага-то посмотреть да поразмышлять о его негуманном поступке... Вот они, те кальсоны...

А сын жену свою светлолицую да дебелую, да с глазами навыкате тихо за руку берет, гладит, и вместе они поют тихими голосами песню «Русское поле».

– Эх и крепкая песня, словно стакан водки, – одобрительно говорит Мосин после долгого молчания и смахивает слезу. – Сильно ж ты в душу мою сложную заглянул, сын...