Мунэ-Сюлли

Этот человек, который поражал вас пластикой, красотой, совершенством своих поз, никогда не мог повернуться к зрителю en face.[12]

Он всегда должен был стоять в профиль.

Всю жизнь скрывать свой недостаток.

И всегда оставаться скульптурным и пластичным.

Какая техника!

Но для трагика прежде всего «нужна душа».

Даже Аркадий Счастливцев говорит:

– Нынче душа только у трагиков и осталась.

У Мунэ-Сюлли душа была возвышенная.

Он был немножко:

– Геннадий Несчастливцев.

Он ничего не признавал, кроме трагедии.

И, кажется, во всю свою жизнь сыграл только одну современную пьесу[13], в которой появлялся в сюртуке.

Но зато он играл претендента, что-то в роде покойного Дон Карлоса[14], низвергнутого короля.

И в каждом движении вы видели, что перед вами король.

– Король от головы до ног. Каждый вершок – король.

В недостатках, в страстях, в самых пороках, – во всем король.

Все величественно, как у бенгальского тигра.

Когда он, деспот по натуре, отрекшись в пользу своего сына, – уже как поданный у своего короля, – целовал у него руку и с нежностью говорил: – Mon petit roi![15]

Я смотрел на Мунэ-Сюлли и думал:

– А, может быть, и правда, что Наполеон брал у Тальма уроки, как быть императором!

Служенье муз не терпит суеты.[16]
Прекрасное должно быть величаво.

Мунэ-Сюлли держался вдалеке от жизни.

Когда в одну из тревожных политических минут какой-то бойкий журналист заявился к Мунэ-Сюлли спросить «и его мнение», – Мунэ-Сюлли ответил:

– Я далек от такой грязи, как политика!

У нас политические дельцы свысока смотрят на актеров, художников, литераторов.

Там артисты, художники, ученые, писатели, – те, кто составляют душу страны, – смотрят на политиков…

Как он посмотрел бы на сегодняшнюю ситуацию?

Драться за Францию, – да, в 1870 году Мунэ-Сюлли солдатом дрался за Францию.[17]

Но политика…

Можно представить себе, с какой гримасой на величественном лице сказал великий трагик:

– Я далек от такой грязи!

Его душа, как орел, жила на вершинах. Ему было мало играть. Он хотел:

– Совершать жертвоприношения.

Даже Театр, – через большое «Т» – Театр Французской Комедии, – не удовлетворял его.

Электрическая рампа, крашеные декорации… Он воскрешал:

– Древний театр.

Ездил играть в Оранж, – маленький южный городок, где сохранились развалины древнего, римского амфитеатра.

В Ним.[18]

Он играл при свете факелов.

Плафоном было темное ночное небо, усеянное звездами.

Декорациями старые, священные от древности камни.

Его мечтой было сыграть Софокла в Афинах.

И священная мечта осуществилась.

Он играл Эдипа в театре Диониса[19] под небом Аттики[20] и потрясал своими стонами воздух Эллады.

Париж делится на две части:

– По ту и эту сторону воды.

На этом берегу Сены – приемная Франции, где толпятся иностранцы.

Где суета, блеск, тряпки, удовольствия.

На том берегу – ее радостные жилые комнаты, задумчивый рабочий кабинет и божница.

Пантеон, Латинский квартал, Сорбонна.

Мунэ-Сюлли жил «по ту сторону воды», переходя на этот берег только в Театр.

«Этот берег» на него навевал ужас.

Роскошью и пустотой.

Перед представлением пьесы, в которой он играл роль претендента, он «обдумывал костюм» с законодателем мод, премьером Французской Комедии, г. Лебаржи.

– Cher maître! Вам надо обратить внимание на галстук. Галстук, это – человек. Платье шьет портной. Галстук человек выбирает и завязывает себе сам. По галстуку можно судить о вкусе или безвкусии человека. В Латинском квартале, согласитесь, вряд ли можно найти галстук для претендента на престол. Придется отправиться на тот берег.

– Вы правы, мой друг. Идем.

Они отправились на rue de la Paix, к самому Дуссэ.[21]

Мунэ-Сюлли выбрал галстук, который годился бы для претендента на престол.

– Цена?

– Восемьдесят франков.

– Восемьдесят франков! За галстук?!

И Мунэ-Сюлли в священном ужасе, «подняв руки», выбежал из магазина.

– Как Эдип! – рассказывал товарищам Лебаржи.[22]

Он был прост.

Величаво прост.

В одежде, в жизни, во всем.

– Как римлянин. Был далек от жизни.

Он спал днем и бодрствовал ночью среди книг, произведений искусства и своих мыслей.

На всей его жизни был отпечаток величия.

Скорбь, поразившая его жизнь, носила трагический характер.

Настоящей трагедии рока.

У него было двое сыновей, которых он обожал.

Они умерли в один и тот же день.

Мунэ-Сюлли тяжко заболел.

Оправившись, он выступил в первый раз в Эдипе.

Когда в последней картине слепой Эдип с воплем протянул руки, ища своих детей:

– О, mes enfants, oùétes-vous? Venez ici, venez toucher mes mains…[23]

Мунэ-Сюлли разрыдался.

Весь театр встал, как один, пред величием горя.

В зале послышался плач женщин.

И грянул гром, – настоящий гром, – аплодисментов:

– Ты не один! Мы все с тобой в твоем горе!

От его дружбы с братом, тоже замечательным артистом Полем Мунэ[24], веяло чем-то античным. Это были:

– Кастор и Поллукс.[25]

Два суровых с вида трагика, которые любили друг друга так, что при вести о смерти Мунэ-Сюлли я не знаю, кого следует жалеть.

Умершего или оставшегося в живых?